Петр Капица - Неслышный зов

— Пока следствие не кончится, передавать ничего нельзя, — печально сказал отец. — Мне вот на дежурство пора.

— Да я с радостью останусь, — соглашалась Матреша. — Да вот, боюсь, мой ирод стекла перебьет.

— Ничего, если выбьет, сам и вставит. Управу на него найдем. Ишь вздумал в наше время женщину избивать!

Матреша не вернулась к Трофиму, осталась жить у Громачевых.

На другой день утром из фоничевского хлева послышалось поросячье повизгивание и громкое хрюканье. Пара хряков, привыкших вовремя получать теплое пойло, настойчиво напоминала о себе.

Трофим, приметив, что его жена хлопочет у колодца в чужом дворе, подошел к забору и, никак не называя ее, грубо напомнил:

— Кто за тебя свиней кормить будет? Оглохла, что ли?

— А у меня свиней нет, — ответила Матреша. — И слушать ничего не желаю. Довольно, натерпелась.

— Вон оно как! — изумился Трофим. Он не ждал от кроткой Матреши решительного отпора. — Значит, по рукам пошла, бандитская шлюха? Ну погоди! Я тебя после этого и в хлев пущать не стану!

— Не больно нуждаюсь, — отозвалась Матреша. — Чем ты-то лучше бандитов? Как злодей кидаешься, готов с живой шкуру содрать. Да не ощеривайся, не боюсь! Попил моей кровушки, будя! Хозяйствуй сам. Лучше в батрачки пойду, чем твои кальсоны грязные стирать. Противен ты мне пуще Серого!

Она гордо повернулась и пошла прочь. Трофим оторопел. Столь строптивой ему еще не доводилось видеть жену. Обозлясь еще больше, он схватил валявшиеся под ногами вилы и запустил их в Матрешу. Но не попал… Вилы воткнулись в землю прямо перед ней. И Матреша не вздрогнула, не взглянула на них.

Через некоторое время из фоничевского хлева послышался пронзительный предсмертный визг сперва одного хряка, затем такой же вопль другого. Разъяренный извозчик вымещал свою злобу на ни в чем не повинных тварях, лишь бы досадить ушедшей жене.

Судили бандитов в зале городского клуба. Анну приводили под конвоем вместе с бандитами и усаживали за барьер рядом с хуторянкой, любовницей Серого. Мачеха, казалось, была очень подавлена арестом и допросами. Она сидела потупясь, с безжизненным взором. А если смотрела в зал, то никого не замечала. Ни Ромке, ни Димке не удалось встретиться с ней взглядом. Даже Матреше она не ответила на поклон.

Длинное обвинительное заключение было для мальчишек скучным. Ромка с трудом уловил суть.

Серый, оказывается, был белогвардейским офицером. Он собрал банду не с целью грабежа и насилий, а для выполнения заданий заграничного центра. Его лесовики занимались контрабандой и были проводниками. Они встречали тех, кто пробирался из-за кордона вредить Советской власти, и переправляли по болотам бегущих в буржуазную Эстонию. У Лийва существовало тайное убежище. Нарушители границы появлялись у него под видом крестьян, привозивших зерно на помол, жили несколько дней в замаскированной комнате на чердаке мельницы и, уловив подходящий момент, переодевались в городскую одежду и отправлялись в глубь страны.

Анна, конечно, ничего этого не знала. Ей отводилась роль обыкновенной связной. Если в обжорном ряду красовался ее флажок, — значит, с Лийвом ничего не стряслось, можно подойти и передать записку. Без предупреждения появляться на мельнице не разрешалось. Паролем были носовые платки с вышитыми на них елкой и ландышем.

Судья спросил у Анны:

— А в случае ареста Лийва что вам предписывалось?

— Мне ничего не предписывалось, — отпиралась Анна. — Ян Яныч подарил флажок на счастье и сказал: «Если со мной что-либо случится, ты немедля убирай флажок, иначе в торговле не будет счастья».

— И вы поверили?

— А то как же. Мне с этим флажком везло.

— У мельника Лийва вы не встречали незнакомых людей? — спросил прокурор.

— В доме нет, а на мельнице много бывало незнакомых крестьян.

— Какие сведения вы передавали Лийву?

— Никаких. Я только приносила записки, которые получала от незнакомых людей.

— Какой был пароль?

— А что такое пароль?

— Ну, какие-то слова они предварительно говорили?

— Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».

— Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.

— Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.

У адвоката тоже были вопросы:

— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?

— Нет, я это делала задарма.

— Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?

— Никогда.

— Но разве вы не догадывались, с кем он связан?

— Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.

— Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончили?

— Никакой. Я умею только расписываться.

— Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.

Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она предводительница банды.

Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.

— Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.

Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.

Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.

Перед занятием литгруппы я как бы невзначай спросил у Двоицкого:

— Слушай, а что за чудила у Гостиного двора побирается? Надпись на груди повесил, будто «бедствующий литератор».

— Ты, наверное, Александра Тинякова видел. Такой с унылым, вытянутым лицом, да?

— Ага, в пальто с бархатным воротником.

— Он! — уже твердо сказал Двоицкий. — Когда-то эстетствующим ходил, выпендривался, выпустил книжку стихов с латинским заголовком. Теперь, думаю, выдохся и прикидывается несправедливо обойденным. Демонстрирует бедственное положение, чтобы вызвать ропот и сочувствие у нэпманов и бывшей петербургской знати.

— А ты случайно с Антасом Нетлеловым не знаком?

— Не с Антасом, а с Анатолием Нетлеловым, — поправил Двоицкий. — Как же, знаю. Эрудированный литературовед и полиглот. По всем вопросам искусства пишет и переводит чуть ли не с десяти языков. При мне для отдела «Смесь» и «Вокруг света» приносил переводы с французского, английского и немецкого. А почему ты о нем спрашиваешь?

— Мы в одной школе учились.

— Сколько же ему лет?

— Не больше двадцати трех.

— Не может быть! А ходит с таким видом, будто ему все тридцать пять, не меньше. Все науки превзошел, теперь других учить намерен. Вот ведь нахал!