Петр Капица - Неслышный зов

— А может, за него другие пишут?

— Все может быть. Уж слишком продуктивен. Загадочность на себя напускает, ни с кем не дружит и на литгруппах не бывает.

Иван Толченов, слышавший конец нашего разговора, сделал свой вывод:

— Не один такой. Наша Сусанна Дремова не лучше. В женки к редактору подалась, беспрепятственно печататься желает.

— Что ты выдумываешь! — не поверил Двоицкий.

— Точно, от верного человека знаю. Ведь недоступную из себя разыгрывала, невинной овцой прикидывалась. А как печататься приспичило — не постеснялась в постель лечь.

— Зря ты плетешь на нее, — остановил его Двоицкий. — Злопыхательство тебя погубит. Мокеич не пойдет на сделку с совестью. За это ручаюсь. И она не из таких. Просто убедилась, что среди нас он самый верный… Не бросит и не продаст.

— А ты знаешь, что из-за этой крали Лешу Чулкова с работы уволили? Спивается парень. Ходит по пивным и за угощение стихи читает.

— А тебе хотелось бы, чтобы Сусанна следом бегала и спасала от пьянства?

— А почему бы и нет? Русские женщины способны и на такое. Помнишь, у Некрасова…

И Толченов принялся вспоминать некрасовские стихи. Огорчившись, я не стал его слушать, а, усевшись на подоконник, начал наблюдать за Дремовой. Я тоже чувствовал себя обойденным и покинутым.

Сусанна сидела в кресле какая-то сникшая, не такая свежая и нарядная, как прежде. И взгляд у нее был рассеянным: она глядела перед собой и никого не видела.

«Хорошо ей или плохо? — не мог понять я. — Видно, не очень радостно, потому что глаза не сияют, в них тлеет грусть. Пусть страдает — не будет искать покровителей!»

Я был строгим судьей.

С испорченным настроением я покинул литгруппу и отправился в цирк. Нужно было поделиться новостями с Гурко.

В цирке был антракт. Я смешался в вестибюле с курильщиками и прошел в конюшню. Старый Сашко был под хмельком; увидав меня, похвастался:

— А мы, чаво, командировочные получили, скоро в путь-дорогу. В Псков и Новгородчину. Люблю по лесным дорогам ездить и под открытым небом табором стоять!

Гурко не радовало предстоящее путешествие.

— Карамба! Опять упущу Ржавую Сметану. Этому пройдохе везет… Некстати на гастроли отправляют!

А узнав от меня, кто такой «бедствующий литератор» и какие рукописи носит в редакцию Нетлелов, Гурко высказал возникшую догадку:

— А не собирается ли он, наподобие Дюма, литературную фабрику открыть? Старички определенно за него пишут… И старушки, наверное, языки всякие знают… Эх, черт, самое время до сути докопаться, а я должен срываться на гастроли. Ромка, неужто позволишь пройдохе из-под острого глаза уйти? Он же в твоем деле жульничает…

— Не хочется мне, но что делать… давай имеющиеся у тебя адреса, прослежу, — согласился я. — Только ни в милицию, ни в угрозыск не пойду.

— И не надо! — обрадовался Гурко. — Мы ему свой суд устроим. Без меня ничего не предпринимай, собери факты. Мы через месяц-два вернемся, тогда и подумаем, что предпринять. Идет?

— Идет!

И мы хлопнули по рукам.

В доме Громачевых словно поселилась добрая фея, началась непохожая на прежнюю жизнь.

Матреша оказалась хлопотливой хозяйкой. Она минуты не могла посидеть без дела: то стряпала, то намывала, то гладила или штопала. Мальчишкам заплатала все старое белье, связала по паре веревочных тапочек и подшила их кожей. На пионерские сборы выпускала Димку и Ромку только тщательно осмотренными, в отглаженных рубашках и штанах.

При ней мальчишки-ежики словно оттаяли: не слыша раздраженного, визгливого голоса мачехи, избавясь от ее затрещин, оплеух и унизительных порок, они как бы сами подобрели, сделались более серьезными и покладистыми. Не войдешь же в сверкающую намытыми полами комнату с заляпанными, грязными ногами. Не наденешь на невымытую шею белоснежную рубашку. Опрятность стала как бы девизом дома Громачевых.

Димке Матреша уделяла особое внимание. Уж больно мальчишка был тощим и бледным. Не зря соседские девчонки прозвали его лягухой.

— Видно, малокровие или глисты завелись, — сокрушалась Матреша. — Надо цитварное семя достать.

Она добывала у жены пастуха парное молоко и по вечерам отпаивала им мальчонку. Варила какие-то целебные травы и давала пить. Хоть Димка еще и оставался тощей лягухой, но ребра у него уже не торчали, как прежде, и лицо несколько округлилось.

На третий день после ареста Анны Ромка сходил в пионерский клуб и, рассказав о происшедшем вожатому, спросил:

— Нас теперь выгонят из пионеров?

— Арестовали ведь не вас, а мачеху? — сказал Тубин. — Вы-то при чем? К тому же вас рекомендовал Живнин. И отец у тебя кто? Рабочий?

— Помощник машиниста.

— И мать, наверное, другой была.

Вожатому и невдомек было, что мальчишки уже побывали на рискованном пути. Лишь Живнин сумел понять романтические натуры сорванцов и найти им новое увлечение. Не будь Николая — неизвестно, чем бы они кончили.

— Чем же ты хотел бы заняться в нашем отряде? — спросил Тубин.

— Не знаю. Я умею только рисовать, читать вслух и запоминать.

— Пока мне понадобится только твое умение рисовать. Сумеешь стенную газету выпускать?

— А что это такое?

— Ну, обыкновенная газета со статьями, заметками и карикатурами… только она на стене висит. Кого бы ты взял себе в помощники?

Вспомнив умение Гурко говорить языком книжных героев, Ромка решил, что и писать он сможет с той же сноровкой, поэтому первым назвал его имя, а вторым — Арифа Юварова, скуластого черноглазого мальчишку, продававшего вразнос газеты. Они показались ему самыми подходящими сотрудниками.

На пионерском сборе, когда выбирали совет дружины, была утверждена и редколлегия стенной газеты «Юный пионер». Ромка получил десять листов полуватмана, коробку красок, несколько кисточек, перьев и карандашей.

Чтобы поразить всех, первый номер газеты Ромка и Гурко готовили тайно в доме Громачевых. Мальчишки склеили два больших листа: на одном поместили передовицу, написанную Тубиным, краткую биографию и фотографию Николая Живнина, заметки санитарного звена и шефов — девушек швейной мастерской, на другом были карикатуры и происшествия. Основным добытчиком материала для этого листа стал Ариф Юваров. Бегая с газетами по всему городу, он был свидетелем многих происшествий.

Ромка изобразил двух красноносых пьяниц, стрелочника Ватрушкина и скорняка Сырцова. Замахиваясь палками, со зверскими лицами они гнались за панически убегавшими женами. Под карикатурой сообщались адреса драчунов и какие увечья они нанесли.

В другой заметке изысканным стилем Гурко красочно описывалось, как жена телеграфиста, приревновав мужа к билетной кассирше, сперва попыталась облить соперницу серной кислотой, а затем сама проглотила горсть каустической соды. Едкий натр так прожег ей язык, что он чудовищно распух и высунулся изо рта чуть ли не на три вершка.