Петр Капица - Неслышный зов

Лапышев, утирая платком расквашенный нос, как бы про себя сказал:

— Надо учиться боксу, а то всякий олух ни за что ни про что измолотит.

В начале вечера общежитейцы носились по коридорам с чайниками, сковородками, кастрюлями. Отовсюду доносились запахи жареного и отварного картофеля, колбасы, копченой селедки, свежего ситного, черного хлеба.

В шестнадцатой комнате Самохин заранее готовил бутерброды. Он где-то добывал топленный с луком гусиный или свиной жир и намазывал его вместо масла на хлеб, а сверху укладывал тонкие кружочки «собачьей радости» — самой дешевой отварной колбасы.

К приходу Громачева и Лапышева по два таких бутерброда и по три кусочка сахара уже лежали на их тумбочках. Оставалось только сбегать на кухню за кипятком.

Быстро вымывшись и поужинав, Лапышев предложил пойти в клуб добывать футбольную форму, а Ромке хотелось побыть в комнате одному, поэтому он посоветовал взять с собой Шмота и Ходыря. Те рады были отправиться куда угодно, так как по вечерам в общежитии было скучно.

Когда они ушли, Ромка взял толстую тетрадь и стал думать: как похлестче высмеять современных дуэлянтов? Всерьез об этом писать не стоило. Более подошел бы иронический стих. Но какой? Может, за образец взять лермонтовскую «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»?

Только нужно будет обыкновенную драку представить рыцарским поединком.

Ромка стал набрасывать черновые строки, но сосредоточиться ему мешали шумные соседи. За стеной справа, словно молотами по наковальне, били костяшками игроки в домино, да не просто, а с выкриками и присказками. Слева наяривала гармошка, а ей вторили гитара, балалайка и дурашливо-писклявые голоса, передразнивающие пение девчонок.

Пришел с буханкой ситного Самохин. Решив, что Ромка готовит уроки, он сунул нос в тетрадку и спросил:

— Ты чего пишешь? Может, то, что нам задавали? Дай списать, не жмотничай.

Пришлось захлопнуть тетрадку и спрятать. Это вызвало подозрение:

— Заявление на кого-нибудь пишешь?

— Деться от вас некуда! — сердито ответил Ромка и, схватив кепку, вышел из комнаты.

В красном уголке играл патефон. Там девчонки затеяли танцы. Ромка туда не пошел. Чего зря толочься?

Каждый вечер у него возникала мысль: «Куда деть себя?»

Хотелось пойти на литературную консультацию в «Резец». Но Громачев не решался появиться в журнале. Ведь там его принимали за взрослого. Увидят, что он мальчишка, и, чего доброго, рассказа не напечатают.

«Может, съездить домой? — думал Ромка. — Ездят же каждый день ребята из пригородов. Но они тратят на дорогу не больше часа, а тут придется ночь не спать. Четыре часа туда и четыре обратно. Приедешь поздно. Аллу бабушка не отпустит. Девчонка, конечно, вовсю занимается. У братьев Зарухно свои дела. И Димку дома не застанешь. Одна Матреша обрадуется и чем-нибудь вкусным накормит. Но ради этого не стоит трястись в темном вагоне».

Может, просто выйти на свежий воздух? И тут же Громачев подумал: «Какой, к чертям, свежий воздух на Обводном?» Неприятные испарения канала напоминали ему дыхание человека, страдающего несварением желудка.

Прошло уже больше месяца, а он никак не мог привыкнуть к запаху грязных заборов, стен, к звонкам трамваев, гудкам машин, к тяжелому грохоту колес… Ему не хватало тишины и чистого воздуха. Казалось, что весь кислород пожирают машины, затхлые колодцы дворов и канавы.

Ромка все же спустился вниз в надежде на улице придумать новые строки. На ходу думалось лучше.

У трамвайной остановки он увидел выходивших из вагона Шмота, Ходыря и Лапышева. Ребята держали какие-то тючки.

— Нам форму и трамвайные талоны выдали, — похвастался Шмот. — Теперь будем выступать от клуба. Пошли форму примерять.

В комнате ребята распаковали тючки и разложили на столе черно-красные полосатые футболки, синие трусы, коричневые гетры и бутсы.

Трикотажные футболки годились всем, но сатиновые трусы оказались слишком широкими и длинными. После примерки ребята расстроились. Только Самохин не унывал:

— А мы сейчас их подрежем и ушьем.

Он вытащил из своего сундучка шкатулку, в ней были ножницы, нитки, наперсток и подушечка с иголками.

Вскоре шестнадцатая комната превратилась в портняжную и сапожную мастерскую. До отбоя ребята подгоняли форму по росту.

В воскресенье побудку устроили раньше обычного. Играть предстояло с обуховцами. Футбольное поле находилось за Невской заставой. Первыми в девять утра встречались пятые команды.

Фабзавучники удачно провели первую игру и остались заменять игроков в других командах.

Проболтавшись почти весь день на футбольном поле, ребята предельно устали и, голодные, едва дотащились до общежития. Здесь Самохин их огорошил.

— Кроме сухого ситника и сахарного песку, у меня ничего нет, — сказал он. — Все кончилось… И деньги, и продукты. Больно шиковали прошлую неделю.

— Кто же так хозяйствует? — упрекнул его Лапышев. — Надо по одежке протягивать ножки, рассчитать на каждый день.

— С вами рассчитаешь, как же! Что ни вечер — пир горой. Вот и напировались.

Спорить с Самохиным было бессмысленно, словами голода не утолишь. Лапышев вспомнил про обеденные талоны. Нельзя ли продать их или обменять на еду?

Собрав у товарищей талоны, он зашел в соседнюю комнату, в которой, за исключением Домбова, жили одни столяры, прозванные ярунками.

— А ну налетай, — сказал Юра, — по дешевке обеды продаю. Вместо тридцати пяти по тридцать.

Ярунки выламывались: соглашались взять только по двадцать пять копеек. Пришлось уступить десять талонов по самой низкой цене: не пойдешь же по всему общежитию позориться.

На вырученные деньги Самохин принес винегрету, жареной печенки, отваренного в мундире картофеля и две буханки хлеба.

— Несколько гривенников осталось на хлеб со смальцем, — сказал конопатый. — Талоны продавать не буду, без обеда еще хуже.

— Придумаем что-нибудь, — успокоил его Лапышев. — В случае чего барахлишко продадим.

Когда пусто в карманах, в тумбочках и в общем буфете — значит, колун.

Колун — это такое время в общежитии, когда все таланты переключаются на искусство добывания жратвы. Руководство в этом деле — старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из колуна жирные щи.

Обычно над общежитием колун нависал за два-три дня до получки, а в коммуне шестнадцатой комнаты, прозванной футболезией, он возник много раньше. Проданные по дешевке обеденные талоны выручили только в воскресный вечер, усложнив жизнь еще больше: не стало гарантированного обеда.