Перч Зейтунцян - Самый грустный человек

Адвокат снова запротестовал, на этот раз довод его был такой: по законам Алькатраза нельзя за одно и то же престу­пление судить дважды. Это поставило судью в тупик, суд отложили. А на следующем заседании адвокат снова напо­мнил об этом пункте закона. И так продолжалось бесконеч­но. Суд не мог вынести приговор, создавался заколдованный круг. Судебный этот эпизод грозил ославить Алькатраз на весь мир. Стали подумывать о том, чтобы обратиться к па­триотическим чувствам обвиняемого и уговорить его совер­шить еще одно убийство, чтобы он снова как бы впервые мог предстать перед судом... Выходом из этого заколдованно­го круга мог явиться компромисс, некое снисхождение со стороны властей, то есть если бы король заменил смертный приговор пожизненным заключением. Но для этого мать об­виняемого должна была предъявить письменное прошение на имя короля, который как бы ничего обо всем этом не знал.

— Что такое комплекс неполноценности? — нервно спро­сил Страуд. Эти слова день и ночь беспокоили его, никогда в жизни он не чувствовал себя таким униженным. — Я хочу знать... Я должен знать...— И он опустился на колени.— Умоляю вас, скажите...

Последнее заседание суда состоялось в годы первой ми­ровой войны. Страуд о войне узнал только на суде и, к об­щему удивлению, попросил разрешения дать свою кровь для раненых.

— Ни в коем случае! Этого нельзя допустить, — возразил первый присяжный (его двадцатилетний сын до сих пор мо­чился по ночам в постели). — Дело не в том, что он измо­жден, а просто надо учитывать суть его крови. Он хочет за­разить наших солдат. Он хочет, чтобы Алькатраз потерпел поражение.

— Отказать, — изрек судья, — и приговорить к пожизнен­ному заключению. По приказу короля. Боб Страуд, хотя мы множество раз пытались накинуть петлю на твою шею, но благодаря милости короля тебе дарована жизнь.

От радости Страуд опустился на колени и что-то прошеп­тал, совсем тихо. Впоследствии многие толковали это так: это не были слова молитвы, просто обвиняемый инстинктив­но произнес две строчки из детского стишка, запавшего ему в память.

— Король также приказал, чтобы ты высказал свое по­следнее желание.

Сие великодушие со стороны короля некоторые объясни­ли тем, что правитель попросту хотел смягчить постыдное впечатление от процесса.

Страуд напрягся всем телом, чтобы суметь выдержать эту двойную радость. Ему и жизнь даруют, и последнее желание вдобавок спрашивают. Мозг его лихорадочно заработал. Мо­жет быть, попросить, чтобы разрешили выйти на улицу, а там выпить кружку пива и вернуться? Или, может быть, попросить, чтобы кто-нибудь из этих людей подарил ему свой галстук с большой позолоченной булавкой? Или, может быть, попросить, чтобы в этом городе закрыли производство женских чулок и трикотажа? Или — ну да, это самое достой­ное — чтобы разрешили пройти пешком в тюрьму. Самому, без стражи.

— Книги хочу читать, — сказал вдруг Страуд.

Он вспомнил преследовавшие его два таинственных сло­ва, этот самый «комплекс неполноценности», будь он нела­ден. Сейчас он им всем отомстит, узнает смысл этих слов. И вообще выучит множество слов. Пригоршнями будет их хватать. Если кто-нибудь попробует в тюрьме его унизить, он швырнет ему в лицо какое-нибудь ужасно сложное мудреное слово...

— Книги? — с презрением переспросил судья и не пове­рил своим ушам.

— Опомнись, парень, попроси что-нибудь приличное,— пожалел его второй присяжный.

— Как бы я сейчас хотел быть на твоем месте, — искренне признался первый присяжный.

— Разрешите читать в тюрьме книги.

— Как бы король не услышал, — всерьез забеспокоился судья.

— Но это вызов! — оскорбленный до глубины души, возмутился первый присяжный. — Он бросает нам пер­чатку.

— Да ведь я говорил вам, — простодушно перебил его Страуд. — Я кончил всего три класса. Всего-навсего.

— Ты до конца жизни приговорен к одинокому суще­ствованию ! — потеряв себя, вопил судья, а Страуд, сча­стливый, кивал головой. — Света солнечного не будешь ви­деть, на прогулки не будешь выходить, лица человеческого не увидишь, ты вынужден будешь сносить насмешки и из­девки тюремщиков. — Страуд, счастливый, кивал головой. — Ты сгниешь в тюрьме, тебя будут называть только по номе­ру. — Страуд, счастливый, кивал головой. — И так до самой смерти, то есть до того самого дня, когда все наши предыду­щие приговоры наконец будут приведены в исполнение! Ты от меня и двух моих присяжных не уйдешь. От нас никто не уйдет.

Страуд, счастливый, кивал головой.

Фактография

Когда в 1909 году 23 октября металлические ворота тюрьмы захлопнулись за Страудом, президентом Соеди­ненных Штатов был все еще Теодор Рузвельт, Вильгельм Гогенцоллерн был еще в поре своего всесилия и процвета­ния, и до сараевского выстрела оставалось ровно пять лет и годом больше до первого османо-турецкого геноцида армян в 1915 году.

Этот человек в последний раз целовался до гибели «Ти­таника», когда на русском престоле еще сидел царь. Он ни­когда не видел аэроплана, никогда не садился за руль авто­мобиля, и улицы, по которым он проходил, еще не знали светофоров. Никогда в жизни он не видел телевизора.

Тюрьма попросту поглотила его. Сколько лет провел он в одиночной камере? Больше, чем кто-либо во всей истории двадцатого века. ~

Он жил долго, очень долго.

Глава третья

Все тюрьмы и камеры на свете удивительно похожи друг на друга, однако узники не знают об этом или просто не за­думываются... Вот почему одиночная камера Страуда была для него особенной. Цементный пол, толстые оштукату­ренные стены, в глубине, почти у самого потолка, слабый свет, символизирующий крошечное, забранное железной ре­шеткой окно. Дверь из толстых железных прутьев защищена металлической сетью. А за нею вторая гигантская деревян­ная дверь, закрывающая доступ воздуху и свету. В камере были также стул, стол, умывальник и узкая кровать. Вот уже несколько лет Страуд жил здесь. Он разузнал, что в тюрьме есть библиотека, и читал запоем день и ночь. Его стол был завален книгами и хлебными крошками. В день по нескольку раз он придвигал кровать к стене, поднимался на железную перекладину спинки кровати и приближал лицо к окну. Из окна виднелся только кусочек неба, то есть то же самое, что виднелось из самой камеры. Он вынимал из кар­мана катышки, сделанные из хлебных крошек, и по одному бросал их из окна. Но делал это не просто так, не машиналь­но. Бросая каждый из катышков, он мучительно сосредото­чивался, словно хотел что-то сказать. Если бы у него спроси­ли, о чем он думает в это время, он не смог бы ответить, потому что слова тут не играли никакой роли. А однажды, когда на сердце было особенно тяжко, когда потолок камеры показался слишком высоким, а может быть, наоборот, слиш­ком низким, он выбросил из окна одну из своих книг. Спо­койно поднялся на спинку своей кровати и спокойно выбро­сил. Через несколько месяцев у него возникло желание спросить у библиотекаря эту книгу. Как же велико было его удивление, когда библиотекарь протянул ему тот же самый томик. Он был уверен, что его обманули самым бесчестным образом, провели подло, низко, взяли и надругались над ним. А еще один раз, когда овладевшая им ужасная безна­дежность в одно мгновение со всей ясностью обрисовала ему его положение, он огромным усилием воли собрался, сделал­ся очень уравновешенным, придвинул кровать к противопо­ложной стене, поднялся на железную спинку и бесстра­стно выбросил в окно полосатую куртку узника. То есть причинил себе как узнику настоящий урон. Потом, вод­ворив кровать на прежнее место, улегся и продолжал чи­тать.