Перч Зейтунцян - Самый грустный человек

У него были определенные часы, когда его навещали го­сти, воображаемые, разумеется. В эти часы он бывал хлопот­лив и деятелен. Он заранее приводил в порядок стол, рас­кладывал книги, подбирал все хлебные крошки. И да­же карманы вытряхивал, освобождая их от хлебных катыш­ков.

Железная и деревянная двери со скрипом распахнулись, и в домашнем халате и нарядных шлепанцах вошла его мать, с подносом в руках, на подносе груда грязных тарелок.

— Не помешала, Боб? — Она подошла к умывальнику и начала мыть тарелки. — Такая досада, в доме теснотища, до сих пор нет отдельной кухни...

— В эти часы я жду не дождусь тебя, ма... Ты всегда первая приходишь.

— Кофе хочешь?

— Свари сладкий. Очень сладкий. Так, чтоб даже затош­нило. .

— Я тебе конфет принесла, — заговорщицки объявила мать, но ничего не дала.

— Мама, скажи, кого ты любишь больше всех на све­те? — неожиданно спросил Страуд.

— Тебя.

— Скажи правду, — голос был сухой и требовательный. — Меня или брата? Или отца?

— Но их давно уже нет на свете, Боб.

— Вот и получается, что ты их больше должна любить, — грубовато сказал он.

— Наоборот, Боб, я. даже забыла их... — И мать испуганно перекрестилась. — Ведь сколько лет прошло...

— Обманываешь, ма...

— Боб, кроме тебя, у меня никого нет на свете, ты же знаешь...

— Не верю, ма! — с отчаянием крикнул Страуд. — Не клянись понапрасну. Если на самом деле любишь меня, поче­му до сих пор не распродала все, не знаешь разве, что осво­бодить меня могут только за деньги. Насколько я помню, в мое время так было...

— Боб, что ты говоришь... грех на душу берешь... Я и так все продала...

— Неправда... — Страуд был комком нервов, он созна­тельно приближал свое падение и испытывал болезненное удовольствие, мучая мать. — Посмотри на себя, разве у тебя вид человека, все распродавшего? Бедный человек наденет разве такой халат, такие шлепанцы ? Посмотри, какие они у тебя новые. Почему они должны быть такими но­выми ?

— Боб, подумай, что ты говоришь.

— А если ты в самом деле любишь, почему ты жива до сих пор?.. — Взгляд был жестокий, непрощающий. И особен­но бесила его мысль, что мать простит ему и эту пытку.— Другие матери давно бы умерли от горя... покончили бы с собой...

— Я бы не уважала себя, если б хоть на миг позволила себе подумать такое. Я обязана быть сейчас сильнее самой себя.

— Ма, значит, ты в самом деле любишь меня? — Страуд разом сжался, сник и захотел вытереть нос непременно плат­ком матери.

— Глупый мальчик, подойди ко мне, — полушутя-полу­серьезно мать дернула сына за ухо. — Встань на колени и про­си прощения.

— Дерни крепче, ма... До чего хорошо... как много лет назад... ты меня накажешь... а кофе не дашь, конфет тоже...

Мать обняла, прижала к себе коленопреклоненного сына и стала гладить его по голове.

— Будь крепче, Боб. И не позволяй, чтобы тебя ставили на колени. Ни в коем случае не позволяй. Раньше ты не был таким. Неужели одиночество и четыре стены должны изме­нить тебя?

— Скажи, ты любишь меня, ма?..—не отставал Страуд. — И всегда будешь любить?.. Больше всех на свете?.. И ты будешь страдать из-за меня?.. Ведь твоя любовь един­ственная моя связь с жизнью...

— Будь спокоен, Боб, я не оставлю тебя, я буду прихо­дить каждый день. В твоем воображении я всегда буду являться первой...

Страуд, уткнувшись лицом в юбку матери, замер. Сейчас, в эту минуту, он был уверен, что, будь мать всегда рядом с ним, он бы никогда не захотел жениться на Гее.

— До свиданья, Боб. Смотри, кофе остынет. На конфеты не набрасывайся.

Но мать не ушла, отодвинулась в угол и молча встала там, как статуя.

— Надзиратель! — заорал Страуд.

Железная дверь отворилась, вошел надзиратель. Его ком­ната находилась как раз на том этаже, где были камеры-оди­ночки приговоренных к пожизненному заключению. Внима­тельнее всех в тюрьме были к приговоренным к смерти, после — к пожизненно заключенным. Остальных для тюрем­ного начальства не существовало.

— Нашел! — с восторженным криком встретил его Страуд. — Я знал, что я на верном пути, честное слово, знал!

— В чем дело? Если опять из-за каких-то глупостей вы­звал, пойдешь в карцер, сам знаешь. По тюремным прави­лам, пункт восемьдесят шестой.

— Берется коробка... вот такой вот величины... — глаза Страуда лихорадочно блестели. — Внутри густая электриче­ская сеть... есть провода-воспоминания, провода-ответы...— Он задыхался, потому что уже переживал близкую победу, единственный выход из этого жуткого положения. — Можно задать любой вопрос... и, представляешь... нет, ты не мо­жешь представить этого... Нажимаешь кнопку и слышишь ответ. Вот тут схема, посмотри. Ну что, понял? Мы будем ограждены от ошибок... и будем жить как надо. Кто из нас не мечтал об этом...

— Смысл? — бесстрастно сказал надзиратель.

— Но я уже объяснил. Взгляни на схему.

— Кому нужна эта твоя коробка? Кому нужно знать правду? Например, я захочу разве услышать, что я жесток и невежествен?

— Не захочешь, — испуганно подтвердил Страуд.

— А король, к примеру, захочет он?..

— Не захочет.

— Но ты же не знаешь, о чем я спрашиваю.

— Все равно.

— У твоего открытия есть большой минус. Ты придумал его только для себя. Я знаю, ты хочешь нажать кнопку и услышать, что ты невиновен. Ведь так оно и есть на самом деле, ты невиновен. — У дверей он повернулся и добавил: — Не вызывай из-за пустяков, я ведь говорил. В карцер. На неделю.

— Надзиратель... Значит, я все еще несвободен?..

Надзиратель отрицательно покачал головой:

— Твое открытие бессмысленно.

И вышел из камеры. Страуд стоял окаменев. А как же бессонные ночи и сотни проштудированных книг? А схема, эта безупречная схема? Этот чудесный всплеск мысли? Зна­чит, он по-прежнему должен есть водянистую тюремную по­хлебку и по-прежнему ему не будет казаться, что он ест самые вкусные яства мира.

И он снова обратился к помощи своего воображения. На этот раз через металлическую дверь прошла Гея. Она была в пальто. Гея очень давно не посещала Страуда.

— Ты меня не любишь, — с ненавистью сказал Страуд.— Если бы любила, не пришла бы в пальто. Надела бы и ты халатик и шлепанцы...

— Боб, не мучай меня... я не могу тебя забыть.

— А замуж выйти за другого смогла... Тебе и в голову не пришло ждать меня.

— Но как же, Боб? Ведь ты... никогда не вернешься...

— Кто это сказал? — Страуд ужаснулся, словно только что узнал об этом. — Отвечай скорее... кто сказал... убью, если не скажешь.

— Разве ты сам этого не знаешь, Боб?

— Если помнишь меня, если в самом деле мучаешься, по­чему же ты осталась такой молодой? — еще больше ожесто­чился Страуд. — Посмотри, как изменился я.

— Но ведь ты меня помнишь только такой, Боб, после ведь ты меня не видел... ты запомнил меня такой. Я не виновата...