Перч Зейтунцян - Самый грустный человек

— Но хоть угрызения совести, хоть это ты чувст­вуешь? — наступал Страуд, он был уверен, что в конце кон­цов поймает ее на чем-то. — Когда этот другой обнимает тебя в постели и ласкает... и шепчет на ухо, ты видишь прямую черту, соединяющую две стены?

— Нет, Боб, нет никакой черты.

— За этой чертой всегда стою я. Ты не видишь меня?

— Нет, Боб, нет...

— Не говори так, Гея. Я сойду с ума. Ты должна видеть меня. Должна мною жить. До последнего дня своей жизни должна быть верна мне. Ложись с кем хочешь, но будь мне верна.

— Боб, но ведь я не твоя мать. Завтра она снова придет к тебе. А я уже начинаю забывать твое лицо. Что поделаешь. Это ведь не от меня зависит. Я даже переехала в другой го­род. Чтобы похоронить прошлое.

— Не будь жестокой, Гея. Я сойду с ума...

— Нет, Боб. Дай мне быть жестокой. Посмотри на меня и не обманывай себя. Смотри, смотри, не бойся. Ведь ты не любишь меня. Больше не любишь. Я ведь не обижаюсь на это. Не давай себя сломить, Боб. Не допускай, чтобы тебя раздавили.

— А иногда, ну хоть изредка будешь вспоминать меня? — совсем по-ребячески спросил Страуд и подумал, что, если бы успел жениться на Гее, сейчас бы он так остро не чувствовал необходимость присутствия матери.

— Иногда? Ну конечно, иногда буду вспоминать. Про­щай, Боб. Будь сильным и постарайся забыть себя. Это твой единственный выход.

Но Гея не ушла. Она подошла к матери и молча стала рядом.

— Надзиратель! — восторженно завопил Страуд.

— Ну что, снова в карцер захотел?

— Нашел! — счастливый и воодушевленный, сообщил Страуд. — Все равно нашел. Представь большое толстое зер­кало... ставишь его против любого дома... направляешь особые лучи. Ты слышишь? Я все рассчитал... — и побед­но заключил: — Все, что творится в здании, — как на ла­дони...

— Смысл?..

— Опять тебе смысл ? — подавленно спросил Страуд. — Опять нет смысла? Надзиратель?

— Типичное открытие узника. Это тоже ты только для себя придумал. Чтобы не умереть от тоски в четырех стенах. Ерунда. В карцер. На две недели.

— Надзиратель... значит, я по-прежнему несвобо­ден? .

Надзиратель покачал головой:

— То, что ты придумал, лишено смысла.

И вышел. А Страуд вытащил из кармана кусочек зеркала и стал бесцельно пускать зайчиков по стене. Потом выбросил осколочек в окно.

А вот этот гость был неожиданным. Он и в жизнь Страу­да вошел неожиданно. Вошел и растоптал все. Страуд на­прягся, точно зная, что ему грозит опасность. В дверях стоял Мужчина.

- Я не ждал тебя, — холодно сказал Страуд.

— Что поделаешь. Такова твоя судьба. Если бы тогда ты не был так молод, у тебя было бы больше знакомых и сейчас тебе бы не было так одиноко. Я не виноват, что круг твой так ограничен.

- Почему ты пришел? Ты мне не нужен. Ты не можешь меня любить.

— Я пришел помочь тебе. Я всегда буду приходить и са­диться против тебя. Увидев меня, ты почувствуешь нена­висть, и ненависть придаст тебе силы. Ты освободишься от потребности быть любимым. И от своего себялюбия.

— Тебе-то что за польза от этого ? Ты ведь тоже нена­видишь меня. Я не понимаю, не вижу твоей выгоды тут.

— Ну да, лучше бы я тогда убил тебя. Но ты оказался находчивей... Ты жив, и поэтому ты в долгу передо мной. Если даже я самый последний подлец на этом свете, все рав­но ты мой должник. Ты раскаялся? Раскаялся. Твое раская­ние прямым или косвенным образом как-то ведь связано со мной, что, не так разве?

— Что тебе надо? Давай короче. Я занят.

— Занят? — усмехнулся Мужчина. — Среди четырех-то стен? Когда не знаешь даже, который час. Ты должен вер­нуть мне долг. Так, пустяки. Совсем гроши. Ты должен лю­бить меня.

— Я? — опешил Страуд. — Любить тебя?

— Меня никто не любил. Только ненавидели и боялись. У меня не было друзей. И сейчас, как это ни парадоксаль­но, я только с тобой связан. Кроме тебя, у меня нет никого.

— Но ведь это мне нужна любовь! — убежденно вос­кликнул Страуд. — Это я у всех прошу ее, молю прямо.

— А сейчас люби сам, — потребовал Мужчина.

— Я ненавижу. Ненавижу всех вас без исключе­ния!

— Но что есть твои открытия? Любовь. Ты своими от­крытиями ничего не выиграл. Потому что они гениальны и бессмысленны. Ладно, не огорчайся, все равно ты выгадал. Ты выгадал любовь.

Страуд долго молчал, про себя он даже восхитился сообразительностью этого типа, потом подавленно заме­тил:

— Может, ты и прав. Конечно, прав. Но неужели именно ты должен был сказать мне эту истину?

— Теперь ты видишь, мы нужны друг другу. — Он сде­лал вид, что не замечает, что Страуд оскорбил его. — Будь здоров, пока.

— Минутку... Значит, мне не верить надзирателю?..

— Что твои открытия только тебе служат, ты об этом? — Мужчина презрительно махнул рукой. — Да ведь он жесто­кий и невежественный человек, что он знает?!

Но и этот тоже не ушел, приблизился к матери и Гее, не­подвижно стал рядом.

— Надзиратель!..

— Три недели карцера!

— Нет, на этот раз ты ошибся, — воодушевленно сказал Страуд. — Слушай меня внимательно. Это я написал, — по­хвалился он. — Уж этого ты у меня отнять не смо­жешь!

Победа была почти что налицо. Ее близость была уже бесспорна. Еще немножко, еще капельку, и он освободится от своих видений. Бог свидетель, он все выбросит из окна. Даже последнюю рубашку. Лишь бы свести счеты, снять с себя бремя и начать все сначала, с ничего. Ведь это очень важно. Очень. Вернуть себе ту безмятежность, стать таким, каким он был, когда с чемоданом в руках впервые ступил в этот город.

И он начал декламировать:

Кто встретится мне, кто поздоровается,

Чье приветливое слово услышу?

Чье радостное лицо озарится

Дружеским теплом высоким?

Кто поцелует, кто зарыдает,

Кто засветится неподдельным восторгом,

Может быть, на свете где-нибудь есть такой,

Что живет в моей безрадостной жизни?

Может, в моем сердце, в песнях моих мрачных,

В словах, сказанных о моей душе,

Я — мечта обманчивая кого-то далекого,

Брошенная в необманчивую мечту мира?

Может быть, живя в его мечте,

Я пою о его тревогах глубоких,

И кажется мне в тумане мира -

Я себя пою, свою жизнь одинокую?

Здравствуй, неизвестный, незнакомый друг,

Мир тебе, далекий брат,

Здравствуйте, завтрашние, нерожденные жизни!

Я по-братски и дружески

Приветствую вас с печальной улыбкой,

Мудрой улыбкой рассеявшегося тумана,

ушедшей тьмы!..

— Есть такие стихи, — бесстрастно сказал надзиратель. — Давно написаны.

— То есть как это? — побледнел Страуд. — Но ведь это плод бессонных ночей... Это во мне родилось, мое это... ни­кому не отдам...

— Говорю тебе, уже написаны. И автора могу назвать. Чаренц. Армянин по национальности.

— Армянин?.. Что еще за армяне... никогда не слышал... А ведь я кончил всего три класса... значит, я и он одно и то же почувствовали... не зная друг друга...—Он неожиданно улыбнулся, впервые каким-то полнокровным почувствовал себя, и неудача показалась ему мелкой и незначительной. — Я не огорчен, надзиратель... Напротив... я давно не чувствовал себя таким счастливым...