Василий Кондрашов - Небо выбирает нас

Недалеко от станции, красуясь большими окнами с голубыми ставнями, стоял добротный особняк. Сквозь запотевшие стекла робкой синью пробивался рассвет. На диване, возле окна, мертво раскинув руки, спал в верхней одежде хозяин дома Дмитрий Вьюн. Влажно блестело красное, воспаленное лицо. На распираемом грудью пиджаке ритмично шевелились пуговицы. Низкий, с медленным разгоном до захлеба храп Дмитрия Вьюна слышен был в любой из четырех комнат дома. Неудобно подогнутая под спину рука отозвалась болью, и Вьюн проснулся. Вначале он с некоторым удивлением разглядывал комнату и все старался вспомнить, как прошлым вечером добирался домой, но, так и не вспомнив, огорченно крякнул. Однако знакомая обстановка и крупные листья фикуса над головой немного успокоили его — дома ведь; в глазах исчезла растерянность, и вместо нее выплеснулось повелительное:

— Марья-а-а! Марья-а-а! Воды-ы-ы!

На кухне зазвенела посуда, забила струей по жестяному дну вода. Скрипнули дверные петли, и в комнату вошла женщина в шуршащем клеенчатом переднике. Она поставила на пол к дивану полный чайник воды и швырнула на покрытое испариной лицо мужа мокрую тряпку.

— У, и-ирод! Чтоб она тебе поперек глотки встала! — И по ее крупному, скуластому лицу побежали красные пятна.

Дмитрий нащупал нетвердой рукой чайник, ухватил его за носик, с трудом приподнялся и жадными глотками стал пить. Вода ручейками скатывалась по небритому подбородку, текла по сильной жилистой шее и расползалась синюшными пятнами на белом чехле дивана. Дмитрий сделал последний судорожный глоток и бессильно откинулся на подушку. Чайник вырвался из ослабевших пальцев, звякнул дужкой и покатился по полу, оставляя за собой мокрую дорожку.

Комната снова наполнилась храпом. Из кухни доносился суетливый шум кастрюль. Марья торопилась приготовить завтрак.

— Петя! Петюша-а! Вставай!

Марья прошла в комнату сына, не дождавшись ответа, сняла с него одеяло и, скомкав, бросила к спинке кровати.

— Воды нет, сынок. За водой бы сходил.

— А чего отец? — сонно тараща на мать глаза, спросил Петька и потянулся к одеялу, кое-как расправив его, набросил на голову и отвернулся к стене.

— Кому говорю — вставай!

Раздраженный голос матери заставил Петьку откинуть одеяло и свесить ноги на охолодавший за ночь пол.

Зябко передернув плечами, он сложил крестом руки на груди и покосился на лежавшие на стуле брюки и рубашку, все еще не решившись, одеваться ему или опять лечь в теплую постель. Надо же будить в такую рань! Как будто в школу идти.

Петька бы в два счета сбегал за водой, до колонки каких-то полкилометра, но очень уж не хотелось так рано вставать. Отвык. Почти три месяца прошло, как бросил девятый класс. Теперь и мать редко будила его по утрам, спи себе и спи сколько влезет. Мысль, чтобы Петька не опоздал на уроки, давно никого не волновала в доме, а кое-какие дела по хозяйству, наказанные отцом или матерью, он и без спешки успевал переделать днем, в удобное для себя время. Почти сам себе хозяин.

Петька недовольно заворчал:

— Вечером не могла сказать…

— И где я те буду искать вечером! — воскликнула мать. — Умаялась я с вами, — вздохнула с горечью и, просительно глянув в глаза сына, добавила: — Ты уж сходи, Петюша! Отец-то последнюю выглохтал. Как мне завтрак готовить…

Петька сонно потянулся, сгоняя дрему, зевнул и клацнул зубами.

— Оденусь вот…

Но не успела мать отойти, как Петька снова повалился в постель.

— Я кому говорю — вставай! — рассердилась Марья. — Хватит дрыхнуть-то!

— Продрыхнешь тут! — уже окончательно проснувшись, поднялся с кровати Петька и стал нехотя одеваться. Его еще долго одолевала зевота, и он, не сдерживаясь, зевал до хруста за ушами, закрывал глаза и при этом покачивался, сидя на краю кровати, вспоминал что-то из вчерашнего дня и огорченно морщил нос, широкий и короткий, с загнутым вверх кончиком. Все говорили, что Петька весь в отца: и лицо круглое, и волосы рыжие, и нос такой же.

Некоторые шутили: и учиться оба бросили, только Петька с девятого класса, а отец со второго курса института.

А подался старший Вьюн в политехнический осваивать автодорожное дело. Со школы тянуло к технике, любил повозиться с мотоциклами, особенно с теми, двигатели которых глохли, и озабоченные гонщики растерянно копались в нем, взглядом прося поддержки у прохожих, авось кто и подвернется знающий, подкрутит что надо, подрегулирует. В такие моменты старший Вьюн был начеку. Выждав, когда водитель от отчаяния и бессилия пнет ногой по остывающему двигателю и сунет в рот нераскуренную сигарету, подойдет поближе и как бы невзначай заговорит: «Ну что у тебя там?» — «Да вот ехал, и вдруг обрезало. Копался, копался — никакого толку. Знакома техника?» — «Примитив», — выдержав паузу, отвечал старший Вьюн, мысленно прибрасывая, за спасибо ли ему придется искать неисправность или рублевка все же осядет в его кармане. В подобных ситуациях он не торопил события, особенно если мотоциклист был молод, с противопыльными очками и наполовину, как заправский автогонщик, упрятан в кожу. Такие всегда куда-то торопились, и редко кто из них мог ответить, для чего нужен определенный зазор у магнето. А уж Дмитрий Вьюн в любом мотоцикле, как считали многие, разбирался больше некуда. И потому рубли у него, не в пример другим десятиклассникам, почти не переводились. Кое-кто из одногодков завидовал ему, мечтая об определенной сумме в кармане, другие же, посмеиваясь, сторонились. Посмеивался и Дмитрий Вьюн, надолго и прочно установив для себя единственную пока и главную в жизни аксиому: с человеком считаются, когда у него есть деньги, много денег. Он мечтал получить высшее образование, конечно техническое. Без образования, как считал он, в крупное начальство не выйти, а уж оно-то, как выражались некоторые, деньгу лопатой гребет. Но, едва начав второй курс, Дмитрий понял, как призрачно далеки эти деньги и как высоки горы книг, которые не то чтобы изучить, а перелистать — и то с ума сойти можно. Не выдержал, сбежал. Грузчиком на станцию. Временно. Чтобы поразмыслить, куда податься. Работы не замечал, силенка была. С перекурами «зашибал» не хуже начальства. Да и «левых» перепадало. Чего лучшего желать?

Так и притупилась мечта выбиться в начальство. Считал, не было смысла. Он и на воздухе целыми днями, и при деньгах, а начальство в своих кабинетах синее папиросного дыма, его после работы сто граммов с ног свалит…