Леонид Ленч - Душевная травма [Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом]

Гремя стульями, гости подвинулись. Вновь прибывшие уселись за стол. Радушный хозяин схватил бутылку с коньяком и вонзил пробочник в пробку. Лицо его от напряжения стало совсем сизым. Лоснящийся, довольный, сытый, он показался Граеву в эту минуту таким противным, что художник решил не сдерживать больше того озорного бешенства, которое охватило его сразу, как только он увидел балкинскую «латифундию». Граев посмотрел на сидящего напротив Алмазова, уже успевшего поддеть на вилку кусок копченой рыбы, откашлялся, словно перед выступлением на собрании, и, не обращая внимания на щипки, которыми награждала его под столом Ксана, громко сказал:

— Прежде чем начинать, Юрий Петрович, я бы хотел задать вам один вопрос.

Продолжая ввинчивать пробочник в пробку, Балкин бодро откликнулся:

— Задавайте, задавайте, Алексей Ильич! Я вас знаю, сейчас что-нибудь отчебучите! Шутник!..

— На какие средства вы построили дачку, Юрий Петрович? — тем же громким голосом задал свой вопрос Граев.

Пробочник застыл в руке Балкина.

За столом наступила неприятная, напряженная тишина.

— В каком смысле? — наконец выдавил из себя Балкин.

— В самом прямом, — повторил Граев. — Я спрашиваю: на какие средства вы построили свою латифундию, Юрий Петрович? По-моему, вопрос очень легкий.

Балкин пожал плечами и потянул пробку. Она аппетитно щелкнула.

— Откладывал по десятке! — сказал он, глупо хохотнув.

Ах, как хотелось ему, чтобы сидящие за столом поддержали его шутку, замяли бестактность этого грубияна художника, утопили в вине его безжалостный, отвратительный, такой простой и такой страшно сложный для него, для Балкина, вопрос! Но сидевшие за столом молчали, рассматривая скатерть, тарелки, бокалы, делая все, чтобы не встретиться глазами с бегающим взглядом потного, как загнанная мышь, хозяина «латифундии».

Граев резко поднялся из-за стола.

— Ваш ответ меня не удовлетворяет, Юрий Петрович! — сказал он, сам поражаясь своей выдержке. — Идем, Ксана! Василий, ты останешься?

Композитор с некоторым сожалением посмотрел на стол, ломящийся от яств и питий, но встал и сказал, густо краснея:

— Иду, конечно! Действительно, Юрий Петрович, странно все как-то, ей-богу!.. Мы, конечно, ничего не имеем против, но надо же объяснить людям… Оксана Павловна, ваш зонтик у меня!

— Позвольте! — закричал Балкин. — Не уходите! Сейчас все выясним, договоримся… Маруся, куда ты смотришь?

Но было уже поздно — Граев и Алмазов быстро спускались вниз по ступенькам веранды.

…До самой станции они шли молча. Граев широко шагал впереди, что-то насвистывая и резко махая палкой. Алмазов вел под руку хмурую Ксану. Изредка он тяжело вздыхал. До поезда оставалось сорок пять минут. Композитор взглянул на буфетную стойку и сделал несчастное лицо.

В дверях станционного буфета появился Нестор Васильевич, тот самый знакомый актер-комик, которого Граев успел заметить за балкинским столом.

— И ты, Брут! — сказал Граев. — Присаживайтесь, Нестор Васильевич, у нас здесь свое новоселье!

Актер присел к столу, снял шляпу и обмахнул ею потное лицо.

— После вас все разбежались, — сказал он, усмехаясь, — под разными предлогами. И никто ни к чему не притронулся. Первым профессор этот дал ходу. «Извините, говорит, голова что-то разболелась». За ним доктор Волков, потом другие. Юрий Петрович перестал даже упрашивать остаться. Сидит и молча коньяк хлещет. А его супруга только за голову хватается и стонет: «У меня одних салатов пять сортов остается, что я с ними буду делать?!»

— А вы как ушли? — спросил актера Алмазов.

— Сказал, что на концерт нужно. Совсем, мол, забыл про концерт. Шапку в охапку — и рысью!.. Я, ей-богу, не хотел к нему ехать, темноватый он человек. Но ведь липучий, черт, и настойчивый! Не хочешь, а едешь. Хорошо, что вы его в упор своим вопросом резанули! Я, уходя, палку забыл. Вернулся с полдороги — жалко стало. Зашел на участок. Они меня не видят. Я стал за дерево, слушаю. Юрий Петрович сидит совсем уже еле можаху, а его «четвертинка» стоит над ним и, как полагается, пилит: «Говорила тебе, старому идиоту, позови только своих — Наума Сергеевича и Жоржика. Не слушался — вот и получай!» А он мычит в ответ: «Дура, мне общество нужно, а не жоржики. Зови хоть сторожа, пусть лопает!» А она: «Звала — не идет!» Комедия!.. Я не стал палку брать, так ушел, на цыпочках… Идемте на перрон, хоть свежим воздухом… поужинаем, пока электричка не подкатила!

В курортном ресторане первого разряда «Горные вершины» колесом крутилась программа местного «варьете».

Певцов сменяли певицы, певиц — танцовщицы, танцовщиц — жонглеры.

Молодцы оркестранты в оранжевых рубашках и зеленых пиджаках с металлическими пуговицами терзали свои инструменты кто чем мог: кто — смычком, кто — палками, кто — медной тарелкой, а кто — собственным могучим дыхом в трубу. Истязуемые инструменты визжали, стенали, гремели, звенели и гулко ахали.

Подошла минута гвоздевого номера программы.

Оркестр заиграл вступление к песенке «Поцелуй меня, моя Марусечка!» Давно, еще чуть ли не в двадцатых годах, эта песенка была популярна среди широких масс пьющих и жующих и вот теперь обрела вторую жизнь.

Песенку про Марусечку исполняла певица в миниюбочке, с голыми розовыми ножками — под девочку. Да она и на самом деле была совсем молоденькая.

Певица очень мило пококетничала сначала с публикой, приплясывая на месте с микрофоном в руках, потом оставила его в покое и быстро сбежала по ступенькам с эстрады вниз, в зал.

Под веселый гром оркестра она балетной пробежкой пересекла узкое пространство, отделявшее эстрадный помост от столиков, и оказалась перед одним из них.

За столиком сидели и ужинали Павел Иванович Зевков, член коллегии одного областного управления средней руки, благообразный пожилой мужчина с большой лысиной и солидным брюшком, и его сослуживец и напарник по комнате в санатории Сёма Яшкевич, энергичный молодой человек с модными обвисшими, «богдыхановскими» усами.

Оказавшись перед столиком сослуживцев, певица улыбнулась Сёме, а он тотчас же сделал широкий жест, приглашающий ее присесть за столик, но певица вдруг взяла и вспорхнула… на колени к Павлу Ивановичу!

Увидев прямо перед собой ее полудетские глаза с голубыми веками, Павел Иванович ужасно испугался. Его лысина покрылась испариной, рот сам собой разверзся от неожиданности и безмерного удивления.

— Ну, поцелуй Марусечку, ну, поцелуй Марусечку! — пропела певица, виновато улыбаясь ошарашенному Павлу Ивановичу.

— Да что вы, девушка! У меня внуки дома! — жалобно на весь зал простонал ей в ответ Павел Иванович.

В зале захохотали.