Леонид Ленч - Душевная травма [Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом]

Ему говорили — с подначкой, само собой разумеется:

— Вам, Маврикий Степанович, нотной грамотой надо овладеть, вот тогда под вашу музыку «запляшут лес и горы»!

Страшный Мавр только вздыхал в ответ:

— Пробовал, братцы, — не получается у меня. Не могу я в этих крючках проклятых разобраться. Да еще ключи какие-то повыдумывали: скрипучий, басистый…

— Не басистый, а басовый, и не скрипучий, а скрипичный, Маврикий Степанович!

— Один дьявол! Главное, по-моему, для музыки — это ухо надо хорошее иметь. Я мальчонкой в деревне в пастухах ходил. Соберу, бывало, стадо у пруда и даю коровкам концерты на жалейке — дудочка такая самодельная. Так можете себе представить — кончу играть, а они мычат, требуют: еще, мол, давай.

— А как они вам хлопали?

— Хвостами, конечно.

И, прибавив соленое словцо, отложив в сторону баян, уже грозным командирским рыком командовал:

— Отставить разговорчики! Всем разуться! Будет произведен осмотр ног!.. Та-а-ак!.. И что это за интеллигенция ко мне в роту попала, туды ее и сюды, сколько ни учи, сколько ни долби, не могут как следует портяночки навернуть — это чтобы никаких складок и складочек. Складка — это палач солдатской ноги. А что это такое, солдатская нога? Ну, и рука, конечно! Такое же оружие, как винтовка и автомат. Береги, солдат, руки-ноги, как свое оружие, — не пропадешь! Попрошу это запомнить навеки!

— А что значит для солдата голова, Маврикий Степанович?

— Голова для солдата тоже, конечно, имеет свое значение, но я так думаю, что голова особенно необходима высшему, среднему и младшему командному составу! — Упор делался на слове «младший».

Тут поднимался общий хохот, и громче всех смеялся сам Страшный Мавр.

Федору Константиновичу Молеву особенно доставалось от старшины Харитонова за нелады с портянками.

— Собираетесь после войны, если, конечно, уцелеете, головой работать, а свою собственную ногу — и ту! — не можете уважить. Делаю вам замечание, боец Молев, с последним предупреждением.

В боях под Вязьмой в 1941 году Федор Константинович был ранен, из госпиталя после лечения его направили в другую часть, о судьбе Страшного Мавра он ничего не знал до того дня, когда по депутатским делам уже в наше время не заехал в один волжский городок.

Однажды секретарша доложила ему, что на прием пришел некто Маврикий Степанович Харитонов, по какому делу пришел, не говорит, он, мол, сам обо всем расскажет товарищу депутату.

«Неужели Страшный Мавр?» — подумал Федор Константинович с теплым чувством, естественным для людей, знающих, что такое фронт, война и прекрасное слово «однополчанин».

Да, это оказался он, Страшный Мавр, собственной своей персоной, только белоголовый и не такой пышноусый, как прежде, с клюшкой на «резиновом ходу» в руке — этим почетным оружием ветеранов.

Обнялись, расцеловались, выяснили все, что хотели узнать и выяснить друг про друга.

— По какому делу пожаловали, Маврикий Степанович? — спросил наконец бывший ополченец Молев бывшего старшину Харитонова.

— Дело вот какое, Федор Константинович. Избиратели Вас просят, и я тоже, конечно, — помогите школу для музыкально одаренных ребят открыть в нашем городе. Конфликт у меня… у нас получился с местными начальниками, я и помещение нашел для такой школы, и преподаватели найдутся, а уж о ребятах и говорить нечего. Да возьмите моего внучонка Дашкиного сына Васюньку. Парню шесть годков, а он «Турецкий марш» Вольфганга Амадеевича Моцарта двумя ручонками шпарит на рояле. Еще немного — глядишь, и самого Иоганна Себастьяновича Баха бабахнет.

— Ого! — сказал Федор Константинович с невольным ответным смешком. — Да вы, оказывается, за это время стали в серьезной музыке разбираться, Маврикий Степанович?!

И опять Страшный Мавр, как прежде, лишь вздохнул в ответ.

— Да нет, Федор Константинович, где уж там — с ярмарки ведь еду. Правда, когда мы в Бене стояли, наш лейтенант играл на рояле для бойцов — очень чудно играл — вальсы Иоганна Штрауса, и на могилу его нас водил, и много рассказывал о музыке, о композиторах разных. Кое-что запало в голову…

— Но все-таки сами-то на баяне играете?

— Иногда… возьму трофейный и сыграю для себя «Землянку», «В лесу прифронтовом», «Васю-Василька»… А так… больше внучонка слушаю…

— А в чем конфликт-то у вас с местными начальниками?

— Они хотят помещение, о котором я вам говорил, под универсам занять. Да я им под магазин другое, не хуже, найду, а это пускай под школу отдадут… Помогите, Федор Константинович, избиратели вас покорнейше просят.

— Хорошо, Маврикий Степанович, оставьте ваше заявление у меня, разберемся!

Они попрощались, и Страшный Мавр пошел к выходу. Приподняв плечи повыше и стараясь не слишком опираться на свою клюшку, он шел по кабинету так, чтобы показать своему бывшему бойцу, что он, бывший старшина, тоже еще хоть куда!

Изо всех моих новогодних застолий запомнилась мне больше других встреча нового одна тысяча девятьсот сорок пятого года в поле вблизи глухой белорусской деревеньки с названием Дряньково. Встрече этой предшествовал мой первый воздушный бой, когда я, двадцатилетний летчик-истребитель, младший лейтенант, только что из училища, сбил своего первого «мессера».

Конечно, была это счастливая случайность. Как поется в одной песенке, «их благородие госпожа удача» проявила ко мне в тот серенький, туманный зимний день свою благосклонность. Факт тем не менее остается фактом: сбил! Произошло все это в небесах над деревней Медуница, тоже белорусской, но расположенной значительно западнее деревеньки Дряньково, о которой речь будет впереди.

К вечеру того же дня командиру нашего полка позвонили, что генерал, командующий армией, требует, чтобы летчик, сбивший в бою 30 декабря 1944 года над деревней Медуница немецкого аса, полковника Эдмунда фон Гроссенберга, немедленно прибыл в штаб.

Командир полка дал мне свой «виллис», и я помчался.

Вхожу к генералу, любимцу всей летной фронтовой молодежи. А как же его было не любить?! Красив, как сам Аполлон, храбрец, Герой Советского Союза, боевой летчик с еще испанским стажем, добряк и умница.

Докладываю о своем прибытии по форме.

Генерал говорит, улыбаясь:

— Ну-ка, вьюнош (так он называл всех молодых летчиков, по-отечески обращаясь к ним на «ты»), расскажи, как же это ты ухитрился поразить такого страшного дракона, как сам непобедимый Гроссенберг?

И показывает мне глазами на немецкого летчика с нашейным железным крестом, сидящего тут же на табуретке. Лицо каменное, губы крепко сжаты.

Пожимаю плечами и отвечаю генералу со всей искренностью и чистосердечием:

— Сам не знаю, товарищ генерал. Повезло! Неожиданная улыбка фортуны!