Мирмухсин Мирсаидов - Молнии в ночи [Авторский сборник]

Шахриниса-хола принесла горячий чайник. Когда гончар переливал чай из пузатого чайника в пиалу и обратно, во двор вошла группа людей.

— Салам алейкум, гончар! Мы только-только узнали, что вы на воле, и сразу к вам!

Мирхайдар поставил пиалу на бердон, поднялся навстречу вошедшим:

— Спасибо, спасибо, дорогие! — он тепло поздоровался с гостями, обнялся с толстяком, сиявшим, как начищенный самовар, и с тощим, словно жердь, стариком. Старик прослезился:

— Сынок!.. Вот и довелось свидеться…

— Как здоровье, Кузибай-ата? Как семья?

— Слава богу, слава богу… — Старик вытер слезы уголком бельбоха.

Мирхайдар провел гостей на айван, где уже был расстелен дастархан. Мирсаид оставил свой станок, чтобы ухаживать за гостями; разломал лепешки, разлил по пиалам кок-чай. Не успели выпить по пиале, как появились новые посетители — друзья Мирхайдара из Назарбека. Один из них незаметно сунул гончару узелок с лепешками, тихо сказал: «Это от твоих братьев. Не возьмешь — обидишь». Мирхайдар поблагодарил со слезами на глазах. Вскоре пришли еще два друга — лавочники из Чорсу. На айване стало тесно и шумно. Гости наперебой справлялись о здоровье, о делах Мирхайдара, гончар рассказывал, какие муки перенес он в зиндане… Но ему тяжело было вспоминать об этом, и он перевел разговор на другое — поведал друзьям, с каким замечательным человеком, поэтом, ученым и правдолюбцем, посчастливилось ему познакомиться. Потом обратился к лавочникам:

— У вас в Чорсу должен быть один книготорговец… Абдурасул. Может, знаете?

— Есть такой, — прихлебывая чай, кивнул один из лавочников. — Его лавка как раз напротив моей.

— У него псевдоним «Андалиб», и он пишет газели?

— Точно. Скромный такой… Образованный. Окончил «Мадрасаи шердор» в Самарканде. Мы покупали у него кое-какие книги: «Абомуслим», «Ахмад-Замчи»… [23] Народные романы — сказания военного и религиозного характера. Он сам их переплетал — отличные переплеты.

— У меня к нему дело. Это друг Абдувахаба Шаши.

И Мирхайдар рассказал о поэте. Оказалось, что находившиеся здесь себзарцы хорошо знали Шаши, они с особым вниманием и почтением слушали гончара:

— Мудрости его — нет границ… Где только он ни побывал на своем веку, чего только ни довелось ему испытать! Он видел многие города — в России, Индии… Глаз у него зоркий, мысль острая. Это, видать, и перепугало наших владык, упрятали его в зиндан…

Слушатели качали головами:

— Неужто и таких ученых людей бросают в ямы?..

— Страдания — спутник мудрости, — сказал гончар. — У нас все честные люди терпят гнет и притеснения. Мавлоно Абдувахаб говорил, что распри между беками и ханами, грызня между Кокандом и Бухарой довели наш край до полного упадка. Мы живем в непроглядной тьме, но так к ней привыкли, что принимаем ее за свет. А истинный свет идет из России. Это могущественная, просвещенная держава! Мавлоно считает, что нам надо, по примеру киргизских манапов, положить конец кровопролитию, объединив свои войска с русскими. Не то сюда придут англичане и мы, как Афганистан, окажемся под их властью. Войска англичан стоят наготове, и если мы не договоримся с русскими военачальниками, бог знает, что нас ждет!..

Все, о чем говорил Мирхайдар, волновало каждого ташкентца. Вот уж месяц, как Алимкулибек с отрядами ташкентских и кокандских навкаров направился к Чимкенту, и с тех пор о них ни слуху ни духу.

Когда гости уже начали расходиться, в калитку вбежал Миръякуб. Ему, видно, сказали, что отец дома, — он бросился в отцовские объятия, и долго они стояли так — щека к щеке… Потом Миръякуб поздоровался с гостями. Его поздравили с возвращением отца под родной кров. Парень был бледен, возбужден — но не только из-за встречи с отцом. Задыхаясь, он сообщил, что войска Алимкулибека потерпели поражение, враг близко, жестокие бои идут уже на берегах Чирчика, в Урде паника, Насриддинбек приказал запереть городские ворота и всему народу готовиться к священной войне против гяуров.

— Спокойней, сынок, — со сдержанной досадой оборвал его Мирхайдар. — Ишь, даже губы трясутся. Передохни малость.

Он проводил гостей. Под вечер, закончив работу, ушли Камбарали и Тухтамурад. На айване остались лишь Мирхайдар, Шахриниса-хола и оба их сына.

Мирхайдар обратился к младшему:

— Вот теперь рассказывай. Алимкулибек в степи?

— Да. И с ним чуть не весь его двор. В конюшне почти не осталось добрых коней — все на войне. В Урде голову потеряли, носятся, как ошпаренные. А Насриддинбек и Асадуллахан вот-вот совсем передерутся. Прямо не знаю, чем все это кончится.

— Для народа — добром не кончится! Беки грызутся — страдает народ.

В разговор вступил Мирсаид:

— Верно, отец. В городе дороговизна. Да ничего и не купишь. Купцы из-за этой войны поприпрятали товары. На мучном базаре — шаром покати, одна ячменная мука, и за ту дерут втридорога. А посуду никто не берет…

— А я был у Саидкаримбая, — не к месту похвастался Миръякуб, — там свадьба, вот уж целую неделю — пир горой.

Мирсаид усмехнулся:

— На то он бай! Ему что — может хоть целый месяц пропировать, его от этого не убудет. А народ голодает.

— Саидкаримбай надел на Насриддинбека парчовый халат.

Мирхайдар жалеюще посмотрел на младшего сына, вздохнул, после некоторого молчания проговорил:

— Сынок!.. Полегчает немножко — я сам подарю тебе хорошего коня. Только оставь Урду. Не ходи туда больше. Скажи Авлиякулу-ата — мол, дома нужен. Будешь помогать Мирсаиду. А, сынок?

Миръякуб, не отвечая, набычившись, прихлебывал чай. Его упрямство огорчало Мирхайдара. После всего, что ему пришлось пережить, он вправе был ждать от сына заботы и послушания. Но недаром молвится, что как бы ни кусал ребенок грудь матери — ей не больно. Мирхайдар все готов был простить своему любимцу. Заметив, как недобро уставился на брата Мирсаид — вот-вот цыкнет на него гневно, — гончар умиротворяюще покачал головой: не трогай его! И завел речь о гончарных делах. Мирсаид с готовностью поддержал этот разговор:

— Как Тухтамурад-ака работает — залюбуешься! Медленно, да верно. А Камбарали обжигает посуду, ну точь-в-точь как вы это делаете!

— Видел бы, как гончарил покойный Тухтаназар-ака!.. Дело спорилось в его руках. Помню, твой дед сидел вот за тем станком, за которым ты работаешь, а Тухтаназар за другим. Я мешал для них глину, поддерживал огонь в печи. Вы в то время были совсем еще крохами…

И при этом воспоминании слабая улыбка забрезжила на лице Мирхайдара.

Прошли осень, зима — наступила весна 1865 года.

В Ташкенте с каждым днем становилось все голодней. К тому же не хватало воды. Деревья только-только начали зеленеть, а уже грянула необычная для весны, иссушающая жара. Арык Кайковус, воды которого не вмещались в берега, пересох, превратился в жиденький ручеек, а скоро и ручеек исчез — только глубокое, в трещинах, русло напоминало о том, что когда-то здесь шумели буйные волны. Высох и Анхор — вода задержалась лишь в редких впадинах, горожане вычерпывали ее оттуда ведрами. С усилением жары и от этих водоемцев остались только грязные, тухлые лужицы. Жажда мучила людей… Никто и не помышлял о севе — где уж там поить влагой поля, самим бы напиться. Вокруг хаузов, затянутых тиной, толпились стар и млад. Многие отправлялись за водой из центра города к окраинным родникам. Болели плечи, стертые тяжелыми коромыслами…