Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Командарм разрешит? Я теперь в его распоряжении. Самолет есть. Многоместный, в личном распоряжении командарма.

Иван Кузьмич долго тер пальцем ладонь, затем сказал:

— Думаю, разрешит, он человек благородной души. На это дело мы можем наладить генерала Громадина, гостит у нас тут.

Так они засиделись почти до рассвета и уже хотели было расходиться, как вдруг здание дрогнуло, задребезжали стекла и тут же грохнули выстрелы — из пушек, зениток, из винтовок, автоматов, пистолетов — и понеслись крики:

— Победа! Победа! Победа!

Громадин в ночной рубашке высунулся из окна и, паля из пистолета, тоже кидал басом:

— Победа! Победа! Победа!

В этот час по всей Германии гремели пушки, зенитки, танки, винтовки, автоматы, рвались гранаты, и все это слилось в один мощный гул, и гул сотрясал землю.

Спустя некоторое время Громадин и Вася, кое-как одевшись, вбежали в кабинет Ивана Кузьмича. Тут генерал потребовал, чтобы его связали с Анатолием Васильевичем, и когда тот подошел к телефону, Громадин начал было извиняться, но, услыхав звонкий голос командарма и его приветствие, крикнул:

— И я! И я стрелял! Всю обойму выпустил! И спохватился: оказывается, четыре года воевал и ни разу не выстрелил. И вы? Тоже ни разу, товарищ командарм? Вот так вояки мы!

А Иван Кузьмич, воспользовавшись случаем, начал нашептывать генералу о том, что Татьяну следовало бы отправить на Урал, что подполковник Кукушкин берется это выполнить на самолете командарма.

— Ах да, товарищ командарм! Еще одно дело. Дела потом? Нет, это весьма срочное… о Татьяне Яковлевне. Здесь. Тяжело. Она хочет на Урал… А я думал. Не думать мне, а пусть она делает то, что подскажет ей сердце! — Громадин помедлил и, искоса глядя на Ивана Кузьмича, повел рукой, как бы говоря: «Ну вот какой приказ от командарма», — и снова заговорил: — Летчик есть. Подполковник Кукушкин. Да, да. Тот самый. Говорит, ладно бы на вашем самолете. Ну, очень хорошо. Очень. Так выпьем сегодня, товарищ командарм. Как? Вдребезги разбили и вдребезги напьюсь! Ну, это вы шутите. Всего хорошего, товарищ командарм! — Громадин положил трубку, повернулся и в дверях увидел побледневшую Татьяну.

— Что это, выстрелы такие? — спросила она.

— Победа, Татьяна Яковлевна, — в один голос ответили ей.

Она, пошатываясь, подошла к столу и, уронив голову на ладони, охнула, но ничего не сказала, а только подумала: «Коля! Коля! Победа, а тебя нет!»

Вскоре они снова разошлись по своим комнатам, и все, кроме Татьяны, выпив по огромному бокалу водки, крепко уснули. Не спалось только Татьяне: она прилегла на неубранную кровать поверх одеяла, и слезы полились у нее неудержимо. Сквозь слезы она видела, как через прикрытые створки в комнату пробивались лучи солнца. Они то гасли, пропадали и вдруг снова вспыхивали узкими, острыми полосками, шаря по стенам, как бы кого-то отыскивая, и, не находя, сердились, гасли и снова вспыхивали — ярко, буйно.

«Тот, очевидно, и есть Миша Кукушкин, — думала Татьяна, глядя сквозь неудержимые слезы на пробивающиеся лучи солнца. — Весь обожжен. Видимо, горел в самолете. Одни горели, другие погибли. Боже мой! Сколько погибло людей — десятки миллионов, — и зачем? Зачем? Кому это надо? А надо жить. При всех условиях выбиваться и жить, — так говорил мне когда-то Коля. Коля! Родной мой, но как я буду жить без тебя? Да, начну рисовать. У меня много накопилось. Рисовать — продолжать твою жизнь. Умом. Но сердце? Оно разрывается у меня! Ох! Если бы был жив Виктор!.. Витенька… и у тебя страшная смерть! Но его нет. Нет тебя, родной мой Коля… и вот я «вечная вдова».

Разорванные мысли бились в голове Татьяны. Так она пролежала, может быть, час, может — два. Лучи солнца уже не тускнели, не скрывались, они ворвались в комнату властно, всепобеждающе… и вдруг Татьяне послышалось, как откуда-то донеслось что-то такое, напоминающее морской прибой перед бурей. Вот он все нарастает, нарастает… и Татьяна вся задрожала: ей вспомнилась Балтика, огромный пароход, люди за бортом… и шляпки, чепчики, поношенные пилотки… Они расплываются по спокойному морю, как живые…

— Я не могу. Нет, я одна не могу! Я с ума сойду. Что-то такое там, почему прибой? — проговорила она и с силой поднялась с кровати. — Пойду к Ивану Кузьмичу…

Она вошла сначала в столовую, потом наугад постучала в дверь и, услыхав голос Громадина: «Кто?» — ответила:

— Это я. Я не могу одна. У меня сил нет. И мне все что-то кажется… Слышите, за окнами какой-то гул?

В столовой появились Громадин, Вася, Иван Кузьмич и Миша Кукушкин. Они тоже недоуменно прислушались к гулу, идущему откуда-то со стороны, затем Громадин открыл створку, толкнул раму окна. Вместе с обильным солнечным светом в столовую ворвался свежий воздух, и тут же все увидели: площадь перед зданием комендатуры вся заполнена немцами — грузчиками, рабочими, жителями города. Люди стояли плотно и гудели, как гудит морской прибой перед бурей.

И вдруг над толпой, кем-то вскинутый кому-то на плечи, появился, чуть склоняясь вперед, Иоганн — тот самый Иоганн, с которым несколько месяцев тому назад Татьяна беседовала на просторах штеттинской бухты. Сейчас его тоненькая фигурка взмылась над толпой, и отовсюду понеслось:

— Кто это? Кто?

И грузчик, взобравшийся на забор кирки, крикнул:

— Это Иоганн Прейск. Он четыре года на острове был прикован к своей жене! Она умерла! Иоганн сбежал! Я знаю его. Ему надо верить..

Люди повернули головы на грузчика, потом снова на Иоганна Прейска, а тот, выхватив из-под полы небольшой красный флажок на коротеньком древке, взмахнул им, и флажок блеснул на солнце, сочась радостью.

— Я берег это знамя десять лет, — произнес Иоганн. — Закончился кошмар — черное пятно в истории нашего народа. Много бед, много горя, море крови принес Гитлер и вся его шайка не только нашему народу, но и народам всего мира. Народы поймут нас и простят. Но надо решительно стать под это знамя и без колебания строить то, что нужно нам, трудовому люду…

Иоганн еще не успел кончить, как тысячи людей взорвались криками:

— Да здравствует Сталин! Сталин! Сталин!

— К нам пришел Сталин! Да здравствует Сталин!

А оратор снова взмахнул флажком, и, когда гул притих, Иоганн слабым, но всюду слышным голосом запел:

Тысячи людей вразнобой (многие, видимо, за эти годы забыли слова «Интернационала») подхватили гимн трудящихся и сурово зарыдали…

Так народ перестал говорить только глазами…

Анатолий Васильевич, отдав распоряжение о том, чтобы на самолете, находящемся в его личном распоряжении, отправили Татьяну на Урал, наутро спохватился: ему просто по-человечески стало нехорошо оттого, что он сам лично не простился с Татьяной. Вызвав Галушко, командарм сказал: