Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Управлюсь с делами — и через полчасика в Штеттин.

— Есть, товарищ командарм, — как всегда, ответил тот, и через десять-пятнадцать минут машина уже дежурила у подъезда.

Но прошло не полчасика, а больше часа, пока Анатолий Васильевич управился с делами, да часа четыре ушло на дорогу: мосты на автостраде почти всюду были разрушены, и поэтому то и дело приходилось «плыть в объезды» — по проселочным дорогам, а иногда по новым, пробитым через леса. Таким образом, Анатолий Васильевич попал в кабинет Ивана Кузьмича только девятого мая к вечеру и, поздравив того с победой, спросил:

— А где же гостья?

— Еще утром выехала с Мишей на аэродром в Берлин, товарищ командарм.

— Жаль. Опоздал. Они, наверное, уже несутся где-то над Польшей. Хорошая женщина. И такое горе! Камень — и тот заплачет! — Анатолий Васильевич вынул платок и смахнул слезы…

Самолет в это время, ведомый Мишей Кукушкиным, в самом деле уже несся в голубом весеннем небе над Варшавой. Поднявшись с аэродрома, Миша сделал несколько кругов над Берлином — над его развалинами, которые таращились в небо причудливыми, страшными оскалами. Затем он сделал два круга над Штеттином — этот город тоже таращился в небо, потом завернул в Познань, из Познани — на Лодзь и Варшаву. Следы войны особенно ярко были видны отсюда, с высоты: все города, все крупные села были разрушены.

Татьяна весь путь просидела рядом сМишей, глядя на запущенные поля, на разрушенные города, села, фабрики, заводы, изредка произнося:

— Страшная война!

— Да, — отвечал Миша, управляя самолетом. — Воевали четыре года, а восстанавливать придется сколько лет, — и когда самолет, заправившись в Минске, перелетел через разрушенный Смоленск, Миша предложил завернуть в Москву, но Татьяна, чего-то перепугавшись, сказала:

— Нет, нет! Я хочу скорее туда, в комнату, где он жил. Поймите меня. Мне сейчас нужны стены, которые видел он, и тишина, длительная, большая, может быть до гроба тишина.

И Миша повернул на Орел, Курск, Воронеж.

На следующий день утром они уже летели над заволжскими степями — ровными, гигантскими просторами. Под самолетом ползли города, городишки, села, деревеньки, болота, озера, извилистые проселочные дороги, поля — обширнейшие колхозные карты, тракторы, поднимающие чернозем, люди, работающие на полях, — и повеяло от всего родным, близким, дорогим и благородным.

К полудню самолет плыл над Уральскими горами, чернеющими девственными лесами, высокими сопками, ущельями, и Татьяна уже не отрывалась от окна и не слышала того, что говорил ей Миша.

«Скоро! Скоро! Вот скоро я попаду в ту комнату, где жил ты, родной мой Коля!.. Мой родной! Сколько ласки скопилось во мне и только для тебя! «Жив, здоров и люблю тебя». Ах, Коля, Коля! А вдруг он встретит меня?… Выбежит, протянет руки и вскрикнет: «Наконец-то прибыла, пропадущая!» И засмеется. Как он хорошо смеется… А я ему скажу: «Да ведь и ты пропадал, хороший мой!..» Мой хороший! Мой родной! Мой единственный в мире! Ну вот мы с тобой вместе! Теперь нас ничто не разлучит! А Виктор? Жаль до безумия… Но ведь у нас может быть новый Виктор. Новый. От тебя, родной мой!»

И эта болезненная мысль вошла в ее сознание как правда, как реальный факт, и она уже ярко видела перед собой Николая. Да. Да. Вот он появился на крыльце, протянул руки и на бегу кричит:

— Иди! Скорее! Иди! Ко мне иди!

Самолет накренился, упал куда-то вниз, сделал круг. Миша, напряженно всматриваясь, тревожно произнес:

— Иду на посадку. Ничего не понимаю. Пропасть народу. Видимо, кого-то встречают, начальство какое-то.

Но Татьяна и этого не слышала и ничего перед собой не видела: она бродила вместе с Николаем Кораблевым по густым зарослям уральских лесов. И куда только они зашли! Дикие, нетронутые места, и какие яркие краски! Так бывает только во сне. А вот озеро, заросшее камышом, высоким, звонким, — кажется, лучи солнца, шурша в нем, переговариваются. А на середине озера рогатые листья лилий. Они поднимаются от ветра и шлепаются на воду, издавая звуки: «шлюп, шлюп».

Самолет стукнулся колесами о землю, подпрыгнул, еще стукнулся, еще и еще и мелко-мелко, успокаиваясь, задрожал.

— Прибыли, Татьяна Яковлевна, — тронув ее за руку, проговорил Миша. — Благополучно. Боялся, задену кого-нибудь… Народу… Смотрите-ка!

Татьяна еще не совсем пришла в себя и, глянув в окошечко, заторопилась. А спускаясь по лесенке, заметила, как к самолету спешит группа людей. Впереди всех Степан Яковлевич Петров. Вот он уже рядом. Протянул руки и взволнованно басит:

— Татьяна Яковлевна! Радость наша и горе наше! Иди! Иди к нам! — и, помогая ей сойти на землю, еще сказал: — Друг мой, Иван Кузьмич, сообщил: летишь ты — и смотри, как народ всполошился.

И только тут Татьяна увидела толпы людей, огромные, спешно нарисованные портреты, под которыми написано:

«Наша землячка Татьяна Яковлевна Половцева-Кораблева, Герой Советского Союза».

И перед Татьяной все зашаталось: зашаталась земля, лица, портреты, и она уже не осознавала, как к ней подбежали еще люди, как кто-то тряс ее за плечи, как рабочие, прорвав цепь, хлынули к самолету, и вот она уже на руках у женщин. Они несут ее куда-то, вскинув над толпой. И все что-то кричат — одним Могучим голосом.

— Домой! Домой! Домой! — только и вымолвила Татьяна, теряя сознание.

1945–1949 гг.

Москва — Штеттин — Барвиха