Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Мы уходим. Я и Ева.

Это было в три часа утра тридцатого апреля.

Через час Геббельс тоже составил завещание и, предварительно отравив своих дочерей и жену, отравился сам.

Часов в пять утра Вася увидел мертвых дочерей и жену Геббельса. Сам Геббельс, наполовину сгоревший, лежал на столе, очень похожий на маленькую, худенькую обезьянку. После этого Вася решил покинуть имперскую канцелярию и через развалины, под артиллерийским огнем направился к Громадину, намереваясь обо всем виденном доложить комдиву и испросить у него разрешения отправиться на розыски Татьяны, чтобы помочь ей встретиться с Николаем Кораблевым.

Татьяна разыскала Петра Хропова только через несколько дней, что далось ей с большим трудом: она всюду наталкивалась на разрозненные, казалось самостийные и руководимые только единой целью и устремлением — бить гитлеровцев — партизанские отряды. Партизан — русских, чехов, словаков, венгров, французов, англичан, румын, болгар — всюду население встречало с хлебом-солью, угощало вином, но к Татьяне, вернее к ее костюму, модной шляпке, все относились отчужденно, а некоторые — даже озлобленно.

— Мне бы Петра Ивановича Хропова, — заявляла она всем одно и то же.

Партизаны знали Петра Хропова, и каждый из них, подозрительно глядя на Татьяну, тихо произносил:

— Видно, царапнуть хочет нашего Петра Ивановича. Ишь ты, вырядилась! — а иные добавляли: — Вздернуть ее на осину, тогда поглядим, как на ней ленточки-то затреплются! — но простые, ясные глаза, теплый дружественный голос, в котором порою слышалась мольба, покоряли всех, и Татьяна переходила от отряда к отряду, пока в Саксонской Швейцарии, в старинном замке, не столкнулась с Петром Хроповым.

Тот, неузнаваемый в военном кителе, обрадовался ее появлению, при всех кинулся к ней, расцеловался. После этого познакомил ее с руководителем партизанского объединения Готвальдом, который так и вцепился в нее, когда узнал о том, что она больше двух лет проработала в Германии. А на лице у Петра Хропова появилась какая-то скрытая озабоченность, в движениях — ненужная суетливость, спохваченность: сидит или стоит, как бы застыв, и вдруг спохватится.

— Да как же это вы… вот такая… и на глазах у немцев? — удивленно спросил Готвальд.

— Под видом беженки из России, — не открывая всего, ответила Татьяна, одновременно наблюдая за поведением Петра Хропова, уверенно думая: «А ведь он так ведет себя потому, что не знает, как мне сказать о том, что Николай здесь. Он, видимо, предполагает, что я не знаю об этом. А я знаю! Я все знаю. Знаю», — и про себя, воздерживаясь спросить Петра Хропова о Николае Кораблеве, тихо смеялась. Она решила: «Ну, еще подожду… минутку подожду! Как наш милый Петр Иванович несуразно ведет себя! Вот опять чего-то спохватился!»

Готвальд заметил, что Татьяна живет в двух планах: она отвечает ему хотя и с охотой, но односложно, все время украдкой посматривая на Петра Хропова.

— Мы неразумные люди, товарищ Татьяна: вы столько натерпелись, а мы держим вас около себя. Идите отдыхать. Я так думаю, Петр Иванович, прикажите отвести лучшую комнату, — предложил Готвальд.

Татьяна, глядя из сводчатого окна замка вниз на Эльбу, на рыжие глыбы берега, уносилась на Днепр под Кичкас, где такие же рыжие глыбы украшают берега. Порой она вдруг ярко представляла себе первую встречу с Николаем Кораблевым… Она сидит на берегу, поставив перед собой треножник с полотном, и старательно, уже в который раз, рисует быстро текущие воды Днепра. Она тогда писала картину «Днепр». И неожиданно услышала позади себя:

— А это очень… очень хорошо!

Татьяна повернулась: скрываясь наполовину за камень, окатанный водами, стоит человек без фуражки, и ветер треплет на его голове густые, кудлатые волосы, — это и был Николай Кораблев. А сейчас, услыхав от Готвальда предложение отправиться на отдых в какую-то комнату и чересчур оживленное согласие Петра Хропова, она перепуганно вскочила:

— Да что вы? Я вовсе не устала!.. Я… Петр Иванович! Вы молчите… а я ведь знаю!.. Ну и покажите мне его! Вы понимаете, как я соскучилась по нем!

Лицо Петра Хропова не просто побледнело — оно покрылось синевой. Он часто заморгал, растерянно развел руками и кинулся к двери, говоря:

— Я вот сейчас! Сейчас приведу его ближайшего друга, Петра Макаровича Сиволобова! Вот сейчас! — и скрылся.

Татьяна сначала недоуменно посмотрела на присмиревшего Готвальда, потом на окно, на Эльбу, на ее рыжие каменистые берега, затем на то место, где только что стоял Петр Хропов, и вдруг почувствовала, как сердце болезненно заныло.

Петр Хропов и Сиволобов долго не появлялись. Долго молчала Татьяна, ощущая, как больно у нее ноет сердце, уговаривая себя:

«Да зачем такая боль! Ведь это будет радость — большая радость! Вот сейчас он войдет, и я кинусь к нему! Я посмотрю в его глаза и скажу: «Я видела! Видела твои глаза: такие глаза ведь единственные в мире!»

Долго молчал и Готвальд: он только после ухода Петра Хропова догадался, что Татьяна — жена Николая Кораблева. Под конец, постукивая карандашом по крышке огромного старинного стола, он произнес:

— Великий пожар! И сколько лучших людей сгорело в нем!.. И, к сожалению, это не последний пожар: к нам английская и американская разведка уже засылают своих агентов. Уговаривают перейти на их сторону, сулят молочные реки. А зачем это им? Ведь они союзники Советского Союза. Выходит, союзники до поры до времени…

Татьяна и это не слышала: она думала только о своем к смотрела на дверь, как смотрит человек, посаженный в камеру, но оправданный и ждущий: вот-вот откроется дверь — и его выпустят на волю.

И тяжелая дверь, обитая почерневшим серебром, отворилась, на пороге первым появился Сиволобов, а за ним — Петр Хропов.

В час восстания, когда около сорока тысяч человек, прихватив тюфяки, одежонку, шинелишки, метнулись через колючую проволоку в сторону англичан, Николай Кораблев, вдруг подчинившись непреодолимому желанию увидеть женщину, похожую на Татьяну, кинулся к домику, где обосновался Бломберг, намереваясь убить его, а одновременно и ту женщину.

«Если это Татьяна… и стала такой, я убью ее! Я посмотрю ей в глаза и скажу: «Ты самая злая преступница! Это не ты сообщала: «Жива, здорова и люблю тебя». Нет, не ты». Но если это не она? Я все равно убью ту за то, что она похожа на мою Татьяну!» — но, ворвавшись в домик, видя на пути перебитую прислугу — солдат, врачей, он вдруг почувствовал, как его снова будто кто-то ударил молотком по голове.

— Не надо! Не надо! — закричал он и, не в силах удержаться на ногах, упал.

Это был третий и самый жестокий удар.

Таким, распластанным на полу, его и застал Бломберг. Он примчался в лагерь взбешенный, намереваясь расстрелять всех военнопленных, но, увидав, что бараки пусты, проволочное заграждение смято, окутано тряпьем, больные из пятнадцатого блока расползлись, сумасшедшие взобрались на столбы, вышки и оттуда произносят громовые речи, — Бломберг скрипнул зубами и сказал: