Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Николай Кораблев узнал Бломберга и кинулся от него. А Татьяна, увидев, как человек с такими же глазами, как и у ее мужа, уползает от нее, дрогнула, глубоко вздохнув, подумала:

«Экая! Мало ли на свете карих глаз? Разве Коля покинул бы меня?» — и снова, взяв под руку Бломберга, игриво смеясь, произнесла:

— Полковник, вы совсем забыли меня!

— Как — я? Вы забыли… вы чем-то увлеклись.

— Видом пленных.

— Да-а! Они не встают: я иду, они сидят. Ну, ничего: скоро лягут.

Татьяна ничего не слышала: перед ней горели карие, большие, впавшие глаза Николая Кораблева, и как раз сейчас, несмотря ни на что, она была уверена, что это его глаза: единственные глаза во всем мире. И вечером, заявив Бломбергу, что у нее «свои дела», она вышла из лагеря и направилась на кладбище. И тут встретилась со стариком Вольфом.

— Покажите мне вашего Николая! — настойчиво потребовала она.

Старик Вольф покачал головой:

— Его видеть сейчас никак нельзя: он очень занят важными делами. Ведь сегодня на двенадцать ночи назначено «пора».

— Нет! Нет! — почти закричала Татьяна. — Покажите мне его. Немедленно. Я ничего не могу делать, пока не увижу его. Вы говорили, что у него карие глаза… Да ведь такие глаза у моего мужа.

— У Базиля? Что вы!

— Ох! Нет, Вася — мой друг. У меня есть муж. Николай. У него карие глаза.

Вольф по-стариковски обнял ее, посадил на пенечек и раздумчиво проговорил:

— В такое тяжелое время многие теряют рассудок. Ну, как это: был муж Базиль, теперь Николай?

— Нет. Вы не понимаете. Такие глаза могут быть только у него.

— Вот вы и увидите его завтра, — согласился, чтобы успокоить ее, старик. — А сегодня, если я ему скажу: «Товарищ Николай, бросайте все дела, одна женщина хочет видеть ваши глаза», он назовет меня «кружкой пива». Он всегда, когда мы начинаем болтать, говорит нам: «Вы — кружка пива».

«Очень похоже на него: он может так сказать — «кружка пива». И если это он, я завтра увижу его», — радостно подумала Татьяна, а Вольф еще сказал:

— Вы лучше займитесь вот чем: Бломберга следует сегодня отсюда увезти, я так думаю. Ах, Дрезден, Дрезден! Уже знаю: страшная могила. Но как там моя Матильда? Перепугалась?

— Еще бы! А это очень надо — увезти Бломберга?

— Очень. Он же приехал, чтобы выполнить приказ — расстрелять всех пленных. Уедет — без него не будут расстреливать. Нам час дорог. Ведь Николай сказал: сегодня в двенадцать ночи восстание.

— Как мне ни тяжело сегодня заниматься Бломбергом, но я сделаю все, чтобы увезти его отсюда. А завтра вы покажете мне Николая? Вы даете слово?

— Даю слово. Но он может вместе со всеми отправиться к партизанам, чтобы там встретить бегущих гитлеровцев.

— Нет! Вы скажите ему, что я хочу его видеть. Скажите, не то я сейчас пойду туда и разыщу его.

— Это не надо. Не надо! — запротестовал Вольф. — Он назовет вас: «Кружка пива».

— Нет! Он не назовет меня «кружка пива». Нет!

Татьяна отправилась в лагерь и, необычайно возбужденная, вошла в домик, где обосновался Бломберг.

Он сидел за столом, просматривая списки военнопленных, кого-то выделяя «птичками» на полях.

— А вы уже трудитесь, полковник? — вскрикнула Татьяна, садясь за стол.

— Да-а! — важно протянул он. — Мы, немцы, народ педантичный: любим точность и порядок.

— А над чем вы трудитесь?

— Я просматриваю… Ведь мне приказано сегодня расстрелять русских. Расстрелять надо умело, чтобы не было беспорядка. Но не всех. Вот мне дали список тех, кто служит нам. Не вижу таких. Хотя и отмечаю. Я думаю: все русские — наши враги.

Татьяна побледнела и вцепилась руками в стол.

— Что с вами? — спросил Бломберг.

— Я ведь… я ведь вам сказала — на седьмом месяце… и прошу вас, проводите меня в Дрезден..

Бломберг прошелся по кабинету, затем сел в кресло против Татьяны, постучал о пол каблуком.

— А чем вы меня удовлетворите?

— Вы нелюбезный, полковник. Вы забываете, что генерала часто получают через женщину.

— О да! — воскликнул он и снова постучал каблуком о пол. — Отложим дело до завтра, а сегодня я ваш кавалер.

Ровно в двенадцать ночи раздался вой сирены.

За несколько минут перед этим люди из боевой бригады Сиволобова выключили свет в лагере, сняли часовых на вышках, перебили прислугу, а в двенадцать завыла сирена, и пленные, захватив с собой тюфяки, одежонку, ринулись в сторону англичан, всем своим натиском срывая и сминая колючую проволоку.

Эсэсовцы дали очереди по заранее намеченным направлениям, ударили из минометов, огнеметов, предполагая, что пленные побегут именно здесь, но, заслыша гул, крики в лагере англичан, сами перепугались и кинулись в разные стороны. А русские, ворвавшись в лагерь англичан, обнимая их, похлопывая по плечам, целуясь, возбуждая на подвиги и их, вместе с ними метнулись в лес, где их уже ждал отряд партизан. И отсюда все русские тронулись на дороги, тропы добивать бегущих из Праги гитлеровцев. По пути люди вооружались всем, что попадало под руку, — кольями, вилами, топорами, — забирая все это у населения, а с ними, с пленными, бросились и немецкие крестьяне, рабочие помогать бить гитлеровцев.

Наутро в Новый Дрезден прибыл Вольф. Он ворвался в столовую и тут увидел Бломберга, Татьяну и расстроенную Матильду.

Говорил Бломберг, глядя куда-то туманными глазами:

— Аксман прав. Надо заботиться о себе. Я после Варшавы работал в русском городе Бобер. Хороший город! Из него тащили все. Даже фон Шрейдер, владелец нескольких замков, и тот тащил — мебель, ковры. Я тоже мог тащить. А почему не тащить, раз завоевано? Но я не успел: приехал генерал Фогель и меня снял, заменив Раушенбахом. О-о-о! Тот был акула: он глотал целые имения. А я? Почему я не имею фабрики? Но я буду генералом и фабрикантом!

Татьяна почти не слушала его. Она думала о своем — постоянно, непрерывно:

«То был он, Коля, родной мой. Вот скоро-скоро мы с тобой увидимся. Скоро! Восстание, наверное, свершилось. И ты организовал его. Ты, Коля, родной мой! Но почему ты не узнал меня? Неужели я так изменилась? — Она то и дело посматривала в зеркало, висящее на стене. — Нет, нет. Я уж не так изменилась. Но глаза-то ведь у меня твои. Разве ты их не узнал?»

— Теперь, — долбил Бломберг, — Аксман сбежал к американцам или англичанам, и он будет жить. А как же? Он нажил состояние, и почему ему не жить? Жить — это нажить.

«Чего он мелет? Жить — это нажить», — думала Татьяна и сказала:

— Вы философ, полковник, а когда будете генералом, вам просто надо все записывать, как когда-то записывал Кант, ваш бог.

— И вы думаете, мне тоже надо вести научный дневник? За него ведь потом можно получить золото.

— Обязательно: у вас такой чудесный слог, — и Татьяна повернулась к двери, где на пороге стоял Вольф, возбужденный, раскрасневшийся. — Отец! — крикнула она и кинулась к нему. — Где он? Вы привезли его с собой?