Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Тот передал мнение командира партизанам, и от них посыпались протесты:

— Больную-то?

— А если гитлеровцы по дороге перехватят?

— Да и морозы-то какие!

— Январь ведь, и мороз свирепствует!

Петр Хропов усомнился в таких доводах: гитлеровцы не могли перехватить по дороге Татьяну, а морозы отправке никак не мешали. Но он в быту ничего наперекор партизанам не делал, во всяком случае не рубил сплеча, поэтому и тут прислушался и вскоре подметил, что у всех за эти месяцы к Татьяне появилось какое-то особое чувство. Его никак нельзя было назвать любовью, или благоговением, или просто дружбой. Нет. Это было что-то другое, чего вначале Петр Хропов разгадать не мог. Однако он часто видел, как партизаны, возвращаясь из боя или по сигналу поднимаясь утром, собирались около блиндажа под березками, некоторое время смотрели на больную и, глубоко вздыхая, расходились.

«Да что это такое?» — часто думал Петр Хропов, хотя и сам относился к Татьяне с бережно-нежным чувством.

И недавно отец разъяснил ему. Показывая на Татьяну, сидящую на скамеечке под березками, он произнес:

— Сердце кровью обливается: как Гитлер-то ее изуродовал. Ребята соберутся, посмотрят на нее, и на душе у них еще пуще закипит: допусти — и враг всех изуродует. Вот почему они в бой рвутся и фашиста так колотят, что из него пух летит. Ты ведь знаешь, Яня Резанов дня дома не сидит. Вон, кстати, опять в поход отправляется.

Яня Резанов крадучись подошел к ним — высокий, тощий, в плешинистом полушубке, подпоясанном стареньким кушаком.

— Как с душой-то? — спросил он и, видя, что Татьяна все в том же состоянии, будто между прочим, проговорил: — Пойду уж, товарищ командир.

Петр Хропов намеревался было дать ему разрешение, зная, что Яню все равно не удержать и что через несколько дней разведка донесет: там-то он подорвал моет, там-то повредил полотно железной дороги, там-то поджег дом, полный гестаповцев, но в эту минуту пикетчики сообщили:

— Едет генерал!

— Яня! Погоди, — произнес Петр Хропов и взволнованно добавил: — Что ему понадобилось? В такие морозы нагрянул!

У Громадина своя лошадь — огромная, длинная, как корабль, да еще седая, косматая, и когда он, маленький, взбирался на нее, то всем казалось — в седло садился зайчик. А Громадин хвалился:

— Вот конь: меня увезет и пушку утащит.

На таком коне, в сопровождении адъютанта, двух бойцов и человека в гражданском пальто, он рано утром в первых числах января и прибыл к Петру Хропову.

В бою Громадин был сурово строг, даже жестоко требователен, но в быту, особенно когда появлялся на становище, всегда шутил, даже балагурил, понимая, что здесь партизан не солдат, а просто человек, — за эти качества его все и любили. Вот и теперь, въехав на становище, увидав Петра Хропова, партизан, сгрудившихся в сторонке, он сердито, хотя губы у него расплывались в улыбке, заворчал:

— Что же это у вас, головушка садовая, глаз нет? Нас по пути даже никто не окликнул. Так враг залетит — и, как куренка, в кипяток. Не хочешь в кипяток?

— Товарищ генерал, — стоя навытяжку, отчеканил Петр Хропов, — мы по воздуху чуем, кто к нам едет.

— Ишь. Ишь. Хитер у меня командир.

— У вас учимся, товарищ генерал.

— Ух ты! Ай я хитрый? Ну что вы, что вы, Петр Иванович? При партизанах — и такое про меня, — и Громадин неожиданно захохотал так раскатисто, басовито, что сначала все с удивлением посмотрели в сторону, отыскивая обладателя могучего голоса, затем глянули на генерала и рассмеялись. Громадин оборвал хохот, посуровел, как бы говоря: «Ну, вы от меня этого больше не услышите», и слез с лошади. Слез, и около огромного коня показался ростом еще меньше.

«Что ему понадобилось у нас? — с тревогой думал Петр Хропов. — Видимо, о Татьяне Яковлевне проведал? — и, подозвав к себе Яню, еле слышно шепнул, чтобы тот незаметно перевел больную в другой блиндаж. — А то увезет в центр, и партизаны мои загрустят», — решил он.

Но Громадин круто повернулся к нему, спросил:

— О чем шуры-муры?

— Да так, товарищ генерал… покушать чтобы вам приготовили, — вспыхнув, ответил Петр Хропов.

— Ишь. Ишь, — снова пустил в ход свое любимое словечко Громадин. — Покушать? Вот что, товарищи, — серьезно обратился он ко всем: — Мне известно, у вас живет Татьяна Яковлевна Половцева. Герой женщина. Лечили вы ее, да не вылечили. А я привез профессора. Любите, жалуйте, — и показал на человека в гражданском пальто.

— Это очень хорошо, товарищ генерал, — обрадованно, отвечая за всех партизан, произнес Петр Хропов.

— Ну, и покажите ее нам.

Глаша вывела больную, усадила на скамеечке. На Татьяне была беличья шубка-коротышка, голова окутана шалью, на ногах — унты. Партизаны, притихнув, стали позади Громадина и Петра Хропова, а профессор Ягломин — высокий, согнутый, походивший со спины на гигантскую деревянную ложку, опрокинутую вверх донышком, — направился к Татьяне, сел рядом, прослушал пульс и задал какой-то вопрос. Та долго молчала, улыбаясь, словно сытый ребенок, затем, протягивая руки, спросила:

— Да где же? Где? Где?

— Одно и то же заладила, — нарочито прикрикнула Глаша. — Генерал ведь перед тобой. Ну, ты и говори ему.

Громадин долго стоял поодаль, вцепившись пальцами в подбородок. Пальцы у него — коротышки, словно обрубленные, и ровные, как вилка. Под конец сказал:

— Да-а! Тяжело на нее смотреть. Вылечить бы. Ну как, товарищ профессор?

— Все сделаем, — уклончиво ответил профессор, — но нужна обстановка: придется больную переправить в центр.

— Что ж, раз надо, значит надо: мы медицине подчиняемся, — сказал Громадин и, услышав, как партизаны встревоженно загудели, посмотрел на них. Их лица в эту минуту почему-то напомнили ему полянку под солнцем: яркая, веселая, и вот на солнце налетела тучка — все потускнело. И снова — яркая, веселая, и опять хмурь.

— Не делайте этого, товарищ генерал… не увозите, — прошептал Петр Хропов. — Смотрите, что с ребятами творится.

— Я понимаю. Очень, — так же тихо ответил Громадин и вдруг взволнованно заговорил: — Эх, какие вы хорошие! Любите, значит, ее? Ее следует любить, — и, повернувшись к Ягломину, приказал: — Нет. Лечите здесь: обстановка такая же, как и у нас.

Но и профессору не удалось быстро помочь Татьяне. Он применял к ней все имевшиеся у него средства, лечил ее и месяц, и два, и три, а она находилась все в том же состоянии тихого забытья. Это вызвало у партизан недоверие к Ягломину, и кто-то с досадой сказал:

— Профессор кислых щей!

Но Ягломин был человек настойчивый, упрямый, и недавно в раннюю зарю, когда на токах уже играли тетерева, он вместе с Иваном Хроповым снова направился в блиндаж, где жила Татьяна, говоря по пути:

— Теперь, дедок, непременно вылечим: я достал препарат, — и произнес по-латыни что-то такое непонятное для Ивана Хропова. Тот покрутил головой, намеренно ковырнул: