Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Прощальный «бал» был старательно подготовлен Иваном Хроповым, в чем ему помогали все партизаны: расчистили площадку в лесу, содрав с нее прошлогоднюю листву, убрав гнилые пни, затем утрамбовали землю, превратив в ток; после этого закололи трех баранов, и повар зарумянил их на огромных противнях. А Иван Хропов по такому случаю открыл неприкосновенный и никому не ведомый запас — бочку спирта. Приготовив все для «бала», партизаны целую ночь мылись, брились (в том числе сбрил бороду Петр Хролов), переодевались во все лучшее, занимая друг у друга одеяние, разучивали песни, и особенно долго Яня Резанов «впрягал» свой неукротимый бас.

В условленный час они собрались на поляне, сели полукругом, постелив чуть в отдалении коврик, и пригласили на него Татьяну Половцеву.

Когда она села на коврик, а Иван Хропов ударил молотком по обломку рельса, привязанному к дереву, — незамедлительно появились девушки в белых халатах и повар. Он длинным ножом отхватил кусок баранины килограмма на три. Одна из девушек, положив баранину на тарелку, поставила ее перед Татьяной. Та, взволнованно смеясь, сказала:

— Да куда… куда вы столько?

— От всех партизан помаленечку, Татьяна Яковлевна, — ответил повар.

Партизаны зааплодировали.

Татьяна посмотрела на них, прибранных, чистых, и они на нее, да с той тоской, с какой смотрят люди на отплывающий пароход, на котором им не досталось места. Татьяна взгрустнула: ей стало жаль покидать их, но тут же в ней вспыхнуло другое.

«Домой! Домой! Домой! — вскрикнула она про себя, искренно желая, чтобы и они поскорее отправились к своим семьям, к своим ребятишкам, к излюбленному труду. — Вот я через три-четыре дня буду на Урале… В Москве зайду в наркомат к Илье. «Кум, скажу, дайте мне самолет: ведь Николай изболелся, наверное…» А они? Как мне хочется, чтобы и они скорее — домой».

— Сердце громче стонет, когда молчишь, — нарушая тишину, проговорил Иван Хропов. — Гармонист! Давай делай свое дело!

Со стороны, из зарослей кустарника, послышались звуки гармошки. Сначала что-то неразборчивое, разорванное — гармонист зачерствелыми пальцами перебирал лады. Затем ахнули басы, как бы расправляя плечи, и оборвались. Снова наступила тишина. И вот бас Яни Резанова кинул слова:

И опять наступила секундная тишина, точно невидимый руководитель хора поднял успокаивающую руку… И вдруг сотни голосов подхватили песню:

Сколько раз… сколько раз Татьяна слышала эту песню там — на Днепре, в Кичкасе. Ее пели ребята около школ, ее пели рабочие, идущие с заводов, ее пели колхозники на полях… и никогда она не волновала ее так, как теперь. И когда Яня Резанов снова басом кинул слова:

у Татьяны брызнули слезы.

Слезы блестели и на глазах партизан…

После прощального лесного «бала» Татьяна подошла к рыженькой, смирной и веселой лошадке. Та сразу потянулась к ее руке, видимо намереваясь ущипнуть, но Татьяна доверчиво протянула руку, и лошадка прикоснулась к ней губами.

Устроившись в седле, Татьяна посмотрела вокруг. Рядом с ней на саврасом жеребчике сидел Петр Хропов. У жеребчика густая грива свисала почти до земли. Тут же стояли партизаны. Они молча смотрели на нее, и ей показалось все это — и Петр Хропов на косматом коне, и партизаны в разных одеяниях, и лес, тихий, примолкнувший, — все это показалось чем-то необычным, сказочным. Она еще раз посмотрела на партизан и увидела только их глаза, грустные, тоскующие. Тогда она дрогнула и в тишине произнесла:

— Спасибо, товарищи, за ласку, — затем неожиданно для себя проговорила: — И скоро… наверное, скоро я вернусь.

Петр Хропов тронул жеребчика. Тот весь подтянулся, разрезал грудью полукруг партизан и пошел по тропе. За ним тронулась рыженькая лошадка Татьяны и побежал Яня Резанов.

Когда они углубились в лес, Петр Хропов сказал, обращаясь к Яне:

— А ты опять пешком?

— Да. Обгоню и перегоню. Я сторонкой, товарищ командир, — и Яня скрылся в густом кустарнике.

Солнце было на закате. Сосны, золотистые в верхушках, чернели мокрыми, будто обожженными стволами. Липняк порозовел, налился почками. Неожиданно что-то треснуло, загремело: с дерева сорвался глухарь и упал в гущину. Пробежала, пересекая дорогу, лиса. Остановилась за деревом, посмотрела на всадников и, взмахнув хвостом, скрылась.

Все дышало весной. Весна заполняла и Татьяну, она ощущала, как все ее тело оживает. До этого оно находилось в каком-то застывшем состоянии, теперь вдруг Татьяна почувствовала его, свое тело, материнское, тоскующее. Сердце учащенно и радостно забилось.

— Коля, родной мой, — прошептала она. — Как мне хочется к тебе…

Жеребчик под Петром Хроповым шарахнулся, обдавая рыженькую лошадку и Татьяну холодными брызгами. Со стороны неожиданно вынырнул Яня Резанов.

— Перепугал коня, — сердито проворчал Петр Хропов. — Ну, что?

— Спокойно. Только, думаю, надо наискосок, окрайком болота: надежней.

— Да ведь топко.

— Топко? Я-то иду.

— Ты пеший, а мы на конях.

— И кони пройдут. Айда за мной, товарищ командир! Айда! — И Яня Резанов шагнул в сторону.

Как и все весенние ночи, так и эта сразу пала тьмой на землю. За несколько минут перед этим еще виднелись почерневшие от дождей стволы сосен, серые кусты, розовеющий липняк, а тут вдруг все окуталось такой тьмой, что Татьяна впереди себя уже ничего не видела. Но лошадка куда-то шла, чавкая ногами, иногда ступала, валясь то на одну, то на другую сторону, и тут же выпрямлялась, идя все тем же равномерным шагом за жеребчиком Петра Хропова. Но вот из тьмы протянулись невидимые руки и схватили под уздцы коня Петра Хропова. Затем послышались голоса:

— Стой! Кто?

— Свои, свои! — ответил он. — Ружье на плечо.

Руки отпустили коня.

«Как все это необычно! — подумала Татьяна. — И этот темный лес и эти голоса. «Стой! Кто?» — старалась она повторить про себя окрик. — «Стой! Кто?» — еще раз попробовала она. — Не выходит. Ничего. Можно научиться. Всякая жизнь на земле интересна! Ой! Нет! Нет! Бывает так, что лучше умереть. Но я не буду о том думать. Не буду, не буду, не буду», — и тут она услышала совсем рядом с собой голос Петра Хропова:

— Устали?

И голос Яни Резанова:

— Ничего. Скоро будем… Вот еще только одно местечко.