Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Немцы, произнося: «Яволь, яволь», стали выбираться из кузова, захватывая с собой автоматы, вещевые мешки, чемоданы, узелки с награбленным добром, шинели, а сойдя, начали благодарить за доставку, каждый приглашая после войны заглянуть к нему «домой», давая адреса Николаю Кораблеву. Тот нетерпеливо кивал головой, принимая у каждого адрес, тиская записки в карман, а затем сказал:

— Помогите переправить машину через кювет.

Будто по команде, появились солдаты с саперными лопатками, и слово «империя» понеслось над толпой, как в ночное время над белесой поляной летучая мышь. Вскоре канаву завалили землей, и машина переправилась на ту сторону.

Когда отъехали от шоссе километров тридцать, плутая и увязая в болотах, Яня Резанов утвердительно кинул:

— У фашистов все так. Пустые головы! Слышал я, вы чего-то им насчет империи, ну и вроде как для верующего бог, — империя. Давайте-ка тут остановимся.

Николай Кораблев приглушил мотор. Сиволобов выбрался из кузова. Яня, глянув на него, радостно замурлыкал, а тот произнес:

— Кормили меня — ух! И пришлось принимать, хоть и поперек горла: думаю, ты этими погаными руками, гад, сколько народу честного погубил!

— Но выглядите вы ничего, — сказал Николай Кораблев.

— Три дня лежал и ел вдосталь. Так. Чего дальше делать будем?

— Я думаю, — глядя на восходящее солнце и жмурясь, проговорил Яня, — машину поджечь и пешочком. Поведу вас по своим тропам.

— А где мы находимся? — спросил Николай Кораблев.

— Если встать лицом к западу, по нашему пути — город Рогачев, за ним — Бобруйск. Нам и следует — переправиться через Днепр, прошмыгнуть левее, за реку Друть, в наши партизанские края — Пинские болота.

— Почему на машине нельзя?

— Да ведь через Днепр на ней не переплывешь, да и топи.

— А зачем жечь? Мы ее спрячем. Война кончится, я отыщу и в колхоз откачу, — сказал Сиволобов.

— На Волгу? — усмехаясь, удивленно протянул Яня.

— А то куда же?

— Экую даль! Здесь скоро, голубь мой, такие дела развернутся, иголку спрячь — и ту найдут. Нет, чтобы врагу не доставалось — сжечь, о чем и товарищ Сталин нас учил.

Это подействовало на Сиволобова. Он отошел в сторонку и проговорил:

— Не против я того.

Яня Резанов облил машину бензином, Николай Кораблев поджег ее, и машина через какие-то минуты, охваченная пламенем, вся задрожала, стала изгибаться, поводить колесами, как бы собираясь куда-то бежать.

— Ну, пойдемте, теперь она и без нас догорит, — и Яня первый тронулся по тропе.

Но не успели они отойти метров пятнадцать — двадцать, как машина загудела, и всем им показалось, что она с кем-то прощается. Сиволобов как шел, так и присел на траву, обняв голову руками, говоря:

— Плачет-то как! Как плачет-то, а-а-а!

Без машины Николай Кораблев ощутил свое бессилие, словно закоренелый моряк, случайно отставший от своего корабля. Представьте себе, он идет берегом, видит, как корабль все дальше и дальше уходит в открытое море: вот уже виден только дымок, затем и дымок пропал — расстилается неизмеримая морская гладь. Не совсем важно чувствовал себя и Сиволобов. Он все время старался втиснуться в середину, как это в ночное время среди взрослых делает мальчонка. А Яня шел уверенно, будто человек, идущий по знакомой тропе, зная, что вот-вот — и попадет домой. В одном месте он даже запел длинную, монотонную песенку. Тогда Николай Кораблев сказал ему:

— Будто дома распеваете!

— Дома и есть.

— Не понимаю.

— На белорусскую землю ступили — край тут партизанский. Вот сейчас дойдем до села Журавли. Ишь, название какое — «Журавли». Зайдем к учителю Егорову Петру Петровичу. А отец у него — драгоценность: накормит нас, напоит, в баньке попарит. В баньке обязательно помыться надо: соприкасались с фрицами.

Николай Кораблев спросил, дергая на себе куртку:

— А как же вот это — немецкое? Если столкнемся с партизанами?

— Э-э-э! Тут всех видов найдешь: немецкое, польское, французское и даже английское. Доставай: никто тебя не оденет… Ну, вот сейчас мы прибудем к Петру Петровичу. Ах, мужик! — Яня свернул с тропы, пробрался через густые, переплетенные малиной кустарники и, выйдя на опушку, ткнул рукой вперед: — Вот они, Журавли.

Неподалеку от леса раскинулся небольшой поселок, лежавший в виде буквы «г»; он был почему-то затаенно пуст.

— Видно, на работку ушли: бегущих фашистов лупят. Ничего, кто-нибудь да и есть у Егорова. Во-он его дом-то — третий от краю. Айдате!

В дом Яня вошел, не постучавшись, а так, как будто тут постоянно и жил.

— Здорово живем! — переступив порог, крикнул он.

Из-за стола поднялся старик. Это был тот самый паромщик, который совсем недавно перевез Татьяну, Васю и Петра Хропова на тот берег Днепра. Поднявшись, он сурово посмотрел на Яню, затем улыбнулся и хриповато воскликнул:

— Ух ты, Яков Иванович! Лена! Леночка! Елена Егоровна! — позвал он. — Гляди-ка, кто прибыл. Беглец. Ну, проходи, проходи. И товарищей своих зови.

Яня подошел к нему и протянул руку:

— Ну, здравствуй, Тимофеич! Что ж, не паромишь?

— Довели, Яков Иванович: сжег свой корабль.

Из кухни вышла женщина, одетая в простое крестьянское платье. Яня и к ней подошел, подав руку, как палку, не сгибая.

— Елена Егоровна, надоедать вам, — проговорил он, застенчиво улыбаясь. — Но нынче недолго, может только кочку. А где Петр Петрович? — и, не дожидаясь ответа, повернулся к Николаю Кораблеву и Сиволобову. — Это Елена Егоровна. Жена Петра Петровича.

— Петр Петрович скоро будет. И сам расскажет, Где был, — еле заметно картавя, ответила Елена Егоровна. — Вы ведь покушать, наверное, хотите? — спросила она, глядя на Николая Кораблева большими синими глазами. — Я сейчас. А вы, батюшка, накрывайте стол.

Тимофеич быстро накрыл стол потрепанной скатертью, поставил деревянную солонку, положил обкусанные, видимо ребятишками, деревянные ложки, достал краюху черного хлеба, нарезал большими ломтями, не хваля, но радушно предложил:

— Садитесь. Чем богаты, тем и рады.

Елена Егоровна из кухни принесла огромную миску с серыми щами, забелила их молоком и сказала:

— Кушайте, товарищи, — и к Николаю Кораблеву: — Вы, видимо, еще не привыкли из общего блюда?

— Почему вы так думаете? — удивленно спросил он.

— Вижу.

— Да нет! Я вырос в крестьянской семье: кроме как из общего блюда, у нас есть не полагалось.

После обеда Тимофеич отвел всех на сеновал, уложил на пахучем сене, говоря:

— Ну, однако, высыпайтесь, а я тем временем баньку приготовлю.

«Да-а, — засыпая, думал Николай Кораблев, — это хорошо — в баньке помыться. Ведь в бане-то я не мылся давно — с тех пор, как парился у Ермолая Ермолаевича. Что-то с ним теперь там, в Ливнах? Остался один. А Татьяна? Где же Татьяна? Разве сейчас и спросить Якова Ивановича?» — он хотел было задать вопрос Яне, но тот уже спал, вскинув подбородок, похрапывая, причмокивая губами.