Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

— Какое дельце? — спросил Ванька, разгиная спину.

Захар Федосеевич хмыкнул. Ничего, мол, ты не понимаешь. Дядька у тебя — себе на уме. Он не оплошает: и тут найдет, и там не потеряет.

— Айда за мной, — бойко засеменил к амбарам.

Ванька молча следил за тем, как воровато открывал мельник один из складов, а потом, потирая руки, весело тряс бородкой. Сусеки до краев были засыпаны белой, как снег, крупчаткой. Есть еще добро у мельника, много добра!

Захар Федосеевич принес мешки, сунул Ваньке ржавую плицу:

— Нагребай. Свезем мучку к вам на храненью. У вас она в целости будет, пока заваруха кончится. Мешочка два — три по-родственному себе возьмете.

У Ваньки загорелся взгляд. Хороша мука! Такой отродясь у его отца Фомы не было. Попробовал Ванька муку руками и отряхнул ладони.

— Нет, — твердо сказал он. — Мука эта не твоя, дядька, и не наша. Это — гарнец, и по приказу ревкома он подлежит реквизиции. Заберут его.

— Ты боишься? Так мы скажем им, иродово семя, что Фома пшеничку молол и ему муку отдать следоваит. Не бойся, Ванька. Не бойся!

— Да я не пугливого десятка, а крупчатки не возьму и тебе не позволю взять, как я за это перед ревкомом в ответе.

Захар Федосеевич отшатнулся, захлопал голыми веками. Хотел что-то крикнуть, но злоба перехватила горло, и он прошипел:

— Иуда! Продаешь родного дядю. Не станется по-твоему. Все заберу, потому как мое оно, кровью нажитое. Мое! — Захар Федосеевич коршуном налетел на племянника, но Ванька ухватил его за холодные, костлявые руки и бросил от себя.

— Прокляну, иродово семя! — снова прошипел он, на четвереньках выползая из амбара.

— Ну, так-то лучше, дядя, — равнодушно сказал Ванька, заперев дверь на замок и положив ключи себе в карман. — Это чтоб искуса не было у тебя. Надо, дядя, по-честному жить.

— Уходи от меня, варнак! Другого найму! Другого!..

— Ты не серчай, дядя, а никуда я отсюда не уйду. Не на тебя я послан работать. Хватит, поработал на своего благодетеля!

— Отдай ключи, мошенник!

— Проси, чего хочешь, а этого не могу, — озабоченно проговорил Ванька. — Да не забудь размолоть своих тридцать пудов.

— Двадцать пять.

— Тридцать. Пять пудов на тебя накинули, как вас в семье всего двое. Небось проживете.

— Не дам, ничего не дам! Будь ты проклят, племянничек, вместе со всем своим родом!

Проклятие не напугало Ваньку. Он отмахнулся от дяди и ушел в машинное отделение.

Захар Федосеевич исчез. Появился он снова на мельнице дня через два. К Ваньке не заглянул, а все ходил между подводами и шептался с помольщиками.

Прослышал Гаврила, что он договаривается с мужиками получать за помол половину деньгами, половину — натурой. Рассудил Захар Федосеевич, что муку ему не вывезти, а денежки положит в карман.

Пришел Гаврила на мельницу и поймал Захара Федосеевича с поличным: тот с кукуйским мужиком расчет сводил.

— Всем верни деньги, у кого взял, — строго наказал Гаврила. — А не то реквизируем мельницу.

— А я тебе что говорил, дядя, — с укоризной произнес Ванька.

Поздно вечером, когда село притихло, Захар Федосеевич пошел к лавочнику. Может, надоумит, что делать, как быть. Не отдавать же варнакам все хозяйство. Степан Перфильевич не наш брат-мужик, с благородными знакомство водит.

Воровато озираясь, стукнул в окно. Почуяв поблизости чужого, завыли псы. И тотчас же в сенях скрипнула дверь. Захар Федосеевич метнулся к калитке.

— Кто там? — донесся со двора настороженный голос.

— Открой, Степан Перфильич. Это я, Бобров.

— Чего тебе?

— Потолковать надо.

— Проваливай, Захар Федосеевич. Не пущу тебя. Не такое время, чтобы по ночам разговаривать. Днем приходи, — тяжелые шаги лавочника удалились, снова хлопнула дверь.

«Боится, что выследят и обвинят в сговоре, — подумал вконец рассерженный Захар Федосеевич. — А того не боялся, как в самоохране Костю Воронова ловил. Захар все знает, его не проведешь. Обманщик ты, купец, как есть обманщик. Не ты ли говорил, что Ленину — крышка, а теперь трусишь».

И тут осенило мельника: а ведь коли трусит сам Поминов, то дело плохое. Не след с ревкомом ругаться.

Нужно притихнуть, смириться, а когда власть переменится, она вернет добро хозяевам. Непременно вернет, что бы ни говорил Степан Перфильич.

К лавочнику Захар Федосеевич больше не пошел. А на мельницу свез положенные тридцать пудов. Пусть бродягам поперек горла встанет хлебушко из бобровской муки!

На мобилизованных ревкомом подводах Роман отправил в Сосновку муку, фураж, кое-что из одежды и оружия. Когда собирал хлеб по селу, не объхал и своего дома. Показав матери на обоз, твердо сказал:

— Нужно и нам свезти свое. Два куля овса, два муки, полмешка гречки. И масла положи, мама.

Домна строго посмотрела на сына, перевела взгляд на толпившихся у ворот мужиков и, чтоб слышали все, проговорила:

— Насыпай! И сала возьми в кладовке, сынку, фунтов десять, на приправу.

Чувство благодарности и гордости за мать наполнило Романово сердце. Он бросился к ней, но Домна насупила брови и отвернулась. Не могла она позволить, чтоб люди видели ее слабость.

— Тетка Домна понятливее протчих. Она не жмется, не скупится, якорь тебя! — прыгал на улице Гузырь, который ехал с обозом. Его неудержимо тянуло в Сосновку. Хотелось взглянуть, велика ли армия, прикинуть, что там за народ, а заодно попроведать Касатика и покровских ребят.

Дед отпросился у Гаврилы, вырядился в новую ситцевую рубаху, подчернил дегтем сапоги, словно на свадьбу готовился.

Проводив обоз, Роман заехал на Кукуй к Якову. У брата было не меньше хлопот. В одном из домов по соседству с кузницей он оборудовал оружейную мастерскую. Плотники и столяры делали верстаки для оружейников, перекладывалась печь. Ее приспосабливали под кузнечный горн.

Яков, весь в саже и стружках, вышел на крыльцо и, довольно почесав затылок, сказал брату:

— Сковали больше сотни пик. Еще бы могли, да нет железа. Надо где-то искать. Починили две трехлинейки и пять бердан. А теперь думаем сами заряжать патроны. Вы будете присылать гильзы, а пистоны и пули сделаем на месте. Послал хлопцев собирать подходящую жесть для пистонов.

Говорил Яков с увлечением. В глазах светилось упрямство. Такой добьется своего, не остановится ни перед чем.

Роман улыбнулся, слезая с Гнедка:

— А ну, показывай свое хозяйство.

Яков повел брата в кузницу, где с заливистым звоном стучали молотки. Отпыхиваясь искрами, ухали меха. Булькало и шипело в воде раскаленное железо. Трое парней работали под началом дюжего, краснощекого старика, сердито басившего на них:

— От себя подавай, да веселей, веселей! А ты чего стоишь, как столб? Бери молот! Ох, и морока мне с вами!

Парни молча выслушивали деда, старались быть поразворотливее.