Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

Хмурясь, председатель суда Ливкин разложил перед собой какие-то бумажки. Площадь заахала, загорланила. И опять в многотысячной толпе перекличка голосов:

— Бондариха-то тут?

— Вот Никита радуется, что Антона судят!

— Никиту бы самого следовало засудить.

— Гляди-ко, ведут!

— Антона ведут!

— Сукин он сын, Антон!

Горбатясь и глядя себе под ноги, прошел Антон по живому коридору и замер перед столом. Лицо у него было серым, как песок. Колени дрожали.

Ливкин рассказал, как было дело. Спросил подсудимого, почему тот решился на преступление.

— Я дал присягу на верность брату атаману, — ответил Антон, не поднимая головы.

— Ты хотел бросить бомбу в штаб. И бросил бы ее, если бы не боец Николай Делянкин? Так?

— Так.

В передних рядах возмущенно ахнули. И ропот палом побежал все дальше, разливаясь по площади.

— Что он говорит, гад!

— Убить его мало!

Ливкин спросил у Антона:

— Признаешь ли ты свою вину перед народом?

— Я никого не убил в Покровском и в Сосновке.

— А в других селах?

Антон молчал, не шевелясь. У него прыгал подбородок. Тогда Ливкин стал допрашивать свидетелей Делянкина, Антипова, Горбаня, Волошенко. Говорили с гневом. Требовали раздавить Антона, как гадину.

— Во имя памяти погибших в бою суд должен решить дело по справедливости, — хрипло сказал Петруха, острым глазом впиваясь в Антона.

— А как вы? — обратился Ливкин к родителям погибших. Взметнулась буря:

— Убить!

— Расстрелять!

— Не давать пощады злодею!

Суд голосовал. И Ливкин громко и сурово зачитал приговор:

— «Именем Российской Советской Республики, именем рабочих и крестьян, именем отцов и матерей погибших военно-революционный суд Крестьянской Повстанческой армии приговорил: Бондаря Антона Никитича, 25 лет, из села Покровского за участие в расправах над мирными жителями, за попытку бросить бомбу в штаб армии — к смертной казни. Приговор приводится в исполнение немедленно».

Антон, как подкошенный, упал на колени, забился в цепких руках конвоиров.

— Кончать его! — крикнул Мефодьев. Злость судорогой пробежала по его губам.

Один из партизан скинул с плеча винтовку, торопливо задергал затвор.

— Обожди! — резко взмахнул рукой Волошенко. — Пикарей сюда!

К столам протиснулись бойцы с пиками. Они окружили обезумевшего Антона. И над площадью пронесся его крик, полный боли и ужаса. И скорченное Антоново тело поднялось на пиках и повисло, чтобы все его видели.

Если не считать роты, которая оставалась при Лентовском и в боях по существу не участвовала, из двух крупных карательных отрядов на станцию вернулись немногие атаманцы. Большинство их погибло под Сосновкой, Покровским и на еланях. А из отряда капитана Артюшева не пришло ни одного человека. Сорокина была взята в плотное кольцо партизан.

С докладом об этой операции к атаману Анненкову выезжал сам Лентовский. Затем вызвали в штаб дивизии поручика Мансурова и других офицеров.

Мансуров явился на квартиру злой, порвал принесенные писарем бумаги, распек фельдфебеля, который загнал запасную лошадь поручика.

— У меня должен быть хороший заводской конь! Или ты найдешь мне коня, или я оседлаю тебя, скотина! — бушевал Мансуров.

Другую свою лошадь — гнедого дончака — поручик оставил в последнем бою на одной из еланей. Почти сорок верст шел пешком, пока не добрался до небольшого села, где взял весь транспорт. Но это были низкорослые сибирские клячи, годные только в обоз.

— Даю тебе, мерзавец, сутки. И если ты хочешь жить…

Фельдфебель пулей вылетел из горницы. Сердитый стук кованых сапог утих. Мансуров окликнул Пантелея Михеева и послал его за водкой.

«Теперь запьет надолго», — подумал с неудовольствием Пантелей: он искал подходящего момента для разговора с поручиком.

Об аресте Нюрки Пантелей узнал уже на станции. В Покровском он неотлучно был при Мансурове, с ним вернулся сюда. Хотел Пантелей сам пойти к Лентовскому и попросить, чтобы дочь отпустили. Глупая она, без всякого соображения определилась в лазарет. А что выдала партизанам Максима Сороку — вранье. Не могла Нюрка сделать этого. На Пантелеевы глаза свидетелей не надо. Он видел, как терлась дочка возле Максима.

— Нет, дядя, люди говорят по-иному, — возражал Александр Верба. — Я от мужиков слышал, дескать, Нюрка той ночью была у кузнеца.

— Никому не поверю, — сказал Пантелей, покачав головой. Шрам на его виске побагровел и вздулся, стал похожим на пузатого земляного червя.

— Как хочешь, дядя. А я что слышал, то и толкую.

Пантелей с тревогой покосился на открытое окно мансуровской горницы и отвел Александра со двора на улицу. Сказал наставительно:

— Язык пуще ножа режет. Молчи. Промежду прочим, не твое это дело, Шурка.

Идти к Лентовскому Михеев побоялся. Ничего доброго из этого не выйдет. Только себе повредишь и Нюрке сделаешь хуже. Уж пусть с Лентовским поговорит Мансуров. Он знает, что сказать, и убедит контрразведку в том, что Нюрка — еще совсем девчонка и такой же с нее спрос.

Мансуров проездил больше недели. Вернулся с пополнением. Это были добровольцы из казаков. Мужики удалые, отпетые. Всем им Советская власть насолила в свое время заготовками хлеба, и они не могли забыть об этом. Ругали ее на чем свет стоит, хвалились, что не успокоятся, пока не изрубят большевиков в капусту.

Отряд Мансурова реорганизовывался в экскадрон черных гусар и входил в состав казачьего полка. Поджидали ремонтных лошадей. Поручик почти ничем не занимался. Подолгу просиживал за картами с Владимиром Поминовым. Иногда они приглашали в компанию отца Василия. Он приходил довольный, засучивал рукава подрясника и принимался тасовать колоду.

— Мудрость приобретается в благоприятное время досуга, — говорил поп. — И кто мало имеет своих занятий, тот может приобрести мудрость.

— Лжешь ты, батюшка! — возражал Мансуров. — Человек становится мудрым, лишь побывав на грани жизни и смерти. Это не только щекочет чувства, но и прибавляет людям опыта и заставляет их переоценивать свое прошлое и настоящее. Каждый мало-мальски горячий бой стоит университета, поэтому-то я мудрее тебя, батюшка. Пока ты бездельничал здесь, я бегал по бору в поисках мудрости.

— Каждому — свое. Слава воина — в мече праведном, с которым он идет против неверных. Сокрушай мышцу нечестивому и злому, а тако же ребра его. Пусть погибнет наш враг, и семь женщин ухватятся за одного мужчину в тот день.

Как-то отец Василий заявился под хмельком. Мансурова не застал и повел разговор с Пантелеем о Покровском. Взбунтовалась его паства, осрамила церковь божью. Не хочется батюшке на позор ехать в село, да матушку жалко. Одинокой пташкой живет она в стае лютых воронов.