Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

— Солдат Михеев в одном из боев спас мне жизнь!

— Дешевая романтика! И я бы просил не беспокоить меня по пустякам. Вы отлично знаете, поручик, что мой вагон — не палатка маркитанта. Я никому ничего не выдаю.

…И об этом рассказал Мансуров своему вестовому. Пантелей не мог уснуть ни в первую ночь, ни во вторую. А на третью еще до петухов Мансуров вызвал его во двор, сообщил пропуск.

— Уезжай отсюда. К утру ты будешь далеко. Возьми карабин, пару гранат и отправляйся с богом, — сказал Мансуров.

Пантелей уехал. Смерть дочери оторвала его от прошлого и бросила неизвестно куда. Может, к партизанам? Простят ли они его — об этом Пантелей не думал сейчас. Ему все равно. Нюрки нет, срезала смерть ромашку полевую…

В один из дней, когда партизанская армия Мефодьева готовилась к новым боям, на кромку Касмалинского бора под самой Сосновкой выехал солдат в атаманской форме. Он был весь седой и измученный бессонницей. Когда его окликнули дозорные, он поднял руки, едва не свалившись с седла.

— Да это же дядька Пантелей! — крикнул старший дозорный.

Пантелея проводили к штабу. Навстречу ему вышел Ефим Мефодьев. Он удивленно взглянул на Михеева и приказал обезоружить его.

— Доч-ку Ню-ру убили! — со стоном выкрикнул Пантелей.

И в тот же день, ускакав от людей в бор, до крови кусал себе губы Роман Завгородний. В глазах билась невысказанная боль. И скупые мужские слезы бороздили лицо. Они искорками падали на горячий песок. Искорки ярко вспыхивали и гасли.

А Касмалинский бор задумчиво шумел о неудачливой, горькой судьбе Нюрки. И еще шумел он о неизбывной ее любви к Роману, к людям, ко всему земному.

Эх, Сибирь-матушка, родина наша, сторона холодная, вьюжная. Обжигают тебя морозы, хлещут дожди, пробегают вольные ветры. Разве что ветрам и подвластны твои просторы. И то летят они не один день, пока не ворвутся в степи Туркестана и Монголии, пока не зашумят над волнами Тихого океана. Ветры и те устают в пути, а что говорить о человеке, которому долгой кажется дорога от села до села? Не раз он останавливает свою лошаденку, чтобы дать ей перевести дух.

И от каждого села далеко-далеко до конца Сибири. Что до луны, то и до ее конца. А может, луна, и поближе: никто не ходил к ней, пути не мерял. Зато по Сибири ходили многие, и любой скажет, как она широка! Широка и порою неласкова. Ой, как неласкова!

Вот какая ты есть, наша вольница, наша крутая судьба! Скольких служивых и торговых людей, землепроходцев и рудознатцев закружила ты, зачаровала навеки своими снежными чарами! Шли они по нехоженым таежным тропам, по нетронутым степным местам с думами о своем и чужом счастье. Но счастья не было. Войны и мятежи издавна раздирали тебя, Сибирь. Рядом с отвагой и щедростью жила хитрость людская, рядом с добротой и честностью жило вероломство. А о беспутстве и говорить нечего.

Потом увидела ты скорбных людей с бритыми лбами, с бубновыми тузами на спинах. Услышала звон кандалов и проклятья.

Гибли люди, да не все. Многих закалила ты, окрылила большой мечтой о свободе. Не об удачном побеге думали эти люди, а о том, чтобы перестроить мир, сделать его таким справедливым, каким он никогда не был.

Посмотришь на твои степи и тайгу. Сколько мужиков собралось здесь со всего света! И каждый пришел к тебе с чем-то своим. Иные принесли в сердцах удаль Дона, иные — трудолюбие Украины, иные доброту вятских и сметку рязанских земель. Все это ты вобрала в себя и, не скупясь, раздала своим сыновьям. И спасибо тебе, матушка Сибирь, за такую щедрость! Большое спасибо!

Может, взмокнет от крови твоя земля в черную годину. Может, многие сложат головы. Да иначе нельзя. Недаром же ты и суровая, и отчаянная, и ничего не прощающая, родина наша, сторона холодная, вьюжная!

Осень девятнадцатого года начиналась обложными дождями. Кисли дороги. Как студень, дрожала серая, бесприветная даль. И так день за днем, неделя за неделей.

Сиротливо стояли спелые хлеба. От сырости тускнела их бронза. Тяжелели, склонялись до земли колосья кубанки, ложился овес. Ждали хлеба ́доброй погоды и расторопных хозяйских рук.

Наконец, вёдро установилось. Ожили заимки. Но на полях больше пестрели платки баб да мелькали вихры подростков. Мужики не шли на жатву. У них была своя забота: рыть окопы да стеречь восставшие села. Вспыхнувшее в Покровском пламя уже охватило около двадцати волостей. После первой победы партизанской армии над карателями крестьяне поверили, что они могут защитить себя, и взялись за оружие.

В селах развевались красные флаги, проводились митинги и сходки. Шла мобилизация лошадей, собирали одежду и продовольствие. Закипали жаркие споры, которые нередко кончались драками. Мужик трудно расставался со своим нажитым. На что ему расписки, кто и когда будет уплачивать по ним! А скотину уже ведут со двора. У брички поворачивают оглобли к воротам, в сусеках гребут зерно. Надо чем-то кормить партизанскую крестьянскую армию, надо ей на чем-то ездить. Одно утешение у мужика, что дело имеет с миром, а не с властями. Тут свои люди берут, можно и договориться о возврате имущества.

Сила поднялась большая, но не все деревни шли к Мефодьеву. Рассуждали мужики, что надо держаться поближе к родным местам, и создавали свои отряды, выбирали своих командиров. Затем мелкие отряды объединялись, образуя партизанские фронты. В августе дошла до Сосновки весть, что в соседнем уезде воюет крупное соединение партизан, которым командует бывший унтер-офицер Гомонов, а у самой Сибирской магистрали открыт Северный фронт.

— Значит, мы теперь не одиноки, — сказал Петруха, радостно потирая руки. — Нужно бы с ними связаться, чтобы в трудное время помогать друг другу.

— Свяжемся и воззвание пошлем, — ответил Мефодьев. — Я уже сказал Ливкину, чтоб приготовил бумагу. И потолкуем о грани, где им проводить мобилизацию, где нам. Это чтоб не драть с одного медведя по две шкуры.

Послом напросился ехать Петруха. Ему хотелось посмотреть на порядки у соседей, выяснить, много ли там большевиков и каково их влияние на партизан. Может, удастся как-то объединить, если не армии, то хотя бы партийцев.

«Нужна крепкая спайка, чтоб нас не разгромили порознь», — думал он.

На заседании штаба обсуждали, как и что говорить Петрухе при встрече с Гомоновым.

— Расскажи им, как мы воюем, сколько оружия у белых взяли, — нараспев говорил Мефодьев. Ему хотелось внушительнее выглядеть перед соседями. Теперь, мол, нам от вас никакой помощи не требуется, а мы вам дадим патронов.