Вольдемар Бааль - Колдун

— Да вы не беспокойтесь. Потом рассчитаемся.

Значит, она доверяет и убеждена, что он никуда не спешит.

— Вы молодец, сеньора, — сказал он разулыбавшись. — Изюм! Спасибо! Ваше здоровье!

Заканчивался тринадцатый день его путешествия.

Из Москвы он отправился на юг, доехал до Волгограда, затем повернул на запад к Ворошиловграду. Потом пошли Харьков, Киев, Житомир, а оттуда — на север. Сегодня после обеда он покинул Ригу.

В пути оказалось гораздо интереснее, чем он мог предположить. Менялись люди, ситуации, пейзажи за окном, названия станций. Множество интересных судеб прошло перед ним, занимательных историй, которые именно в поезде рассказываются с такой охотой и в таком количестве. Белоусов и сам без конца рассказывал о редакции, о журналистских приключениях, щедро используя опыт своих сослуживцев, и его слушали, и смеялись его шуткам и остротам или афоризмам, среди которых наиболее почетным был — «стиль — это человек». Попутчики менялись, и он рассказывал одно и то же несколько раз, и это не надоедало, а наоборот, все теснее приобщало к содержанию рассказов, вживляло в них, так что порой ему уже казалось, будто не с его коллегами происходили эти дорожные казусы, комедии и трагедии, а с ним самим. Таким образом, он не скучал. А что касается вагонных неудобств, лишений, ожиданий на вокзалах и стояний за билетом, когда заканчивался очередной этап пути, то ко всему этому он скоро приноровился, привык и не испытывал беспокойства.

Определенного маршрута у него не было. В редакции он говорил, что вначале поедет на юг — Поволжье, Северный Кавказ; потом, возможно, повернет на запад, а потом — на север: через Прибалтику, Ленинград до Петрозаводска: потом — на восток до Архангельска, а оттуда опять на юг, уже домой. То были всего лишь смутные, общие наброски, и рисовал он такой путь скорее, чтобы чтонибудь отвечать на бесконечные вопросы сослуживцев, всполошившихся от такой оригинальной отпускной перспективы. А в результате так оно все и получалось пока. Правда, отпал Северный Кавказ, но это уже частности. Впрочем, наверно бы, и Северный Кавказ состоялся, если бы не одно обстоятельство: в Волгограде, докуда был взят первый билет, он услыхал, на вокзале, что в Харьковской области есть город Изюм. Это взволновало. Подумать только — Изюм! Его слово, его изобретение, вместо всяких стандартных «шармов» и «смаков», его детище! И вот оно на карте, черным по белому, на полпути между Ворошиловградом и Харьковом! Решение было принято тут же, и так отпали Нижнее Поволжье и Северный Кавказ.

Дорогой Белоусову попался человек, которого иначе как ярым апологетом этого Изюма не назовешь. Чего он только не понарассказывал о своем городе: и чистый он, и красивый, и географически удобный, и исторически славный — шутка ли, известен чуть ли не с самого татарского ига; и промышленность там на уровне: мебель такую делают, что импортная ей в подметки не годится; и тепловозы там ремонтируют чуть ли не для всего Союза; и вообще Изюм — образец современного города. Большие задыхаются, маленькие отстают от прогресса, потому что в них дорого устраивать и поддерживать этот прогресс (коммуникации, современный транспорт, обслуживание, духовная жизнь), а такой, в пятьдесят тысяч жителей, — как раз что надо; будущее именно за подобными городами, это оптимальный вариант, об этом даже специальные решения имеются. Работал апологет на одном из тамошних пивоваренных заводов, и когда он, наконец, заговорил о родной отрасли, то вышло, что Изюм — центр мирового пивоварения.

Белоусову было приятно слушать, он ощущал себя чуть ли не основателем и благоустроителем Изюма. И оттого было потом, когда его проезжали, грустно смотреть на обыкновенные дома, обыкновенные старообразные улицы, запущенные углы окраин — все было, как и в других негромких провинциальных городках, и разыгравшееся от рассказа апологета воображение быстро потухло.

Был у Белоусова еще один внезапный поворот в пути. Из Киева было запланировано двинуться на Коростень, а потом на Калинковичи и Гомель. Но он неожиданно очутился значительно южнее намеченного Коростеня.

Еще в Харькове, где закончился второй этап пути, он у вокзальной кассы встретился с женщиной, которая привлекла его внимание тем, что бойко и с независимым видом отвечала на всевозможные вопросы едущего люда, которых, как известно, задается немало: и где это, и где то, и как доехать, и сколько стоит, и так далее — оповестительные табло, да и вся служба, оказываются почему-то куда менее популярными, чем, например, ипохондричная, обозленная на весь мир деятельница справочного бюро или даже случайный всезнающий человек. Та женщина и была именно таким человеком, и бестолковые, копошливые старушки так и вились возле нее, принимая, очевидно, если не за местного железнодорожного работника, то за особу, сведующую в вокзальных науках вообще. А она была учительницей языка и литературы, возвращалась с какой-то конференции и ехала в Житомир.

Все это Белоусов узнал позднее, а пока что не удержался и тоже спросил, где находятся комнаты отдыха для пассажиров. Они разговорились, и отдыха ему не потребовалось. А потом он, как само собой разумеющееся, попросил кассиршу выбить ему билет до Житомира.

Они ехали в соседних купе; точнее же, они ехали большую часть времени в коридоре, бок о бок, болтали, курили, отлучались в ресторан, и болтовня их час от часу становились все менее непринужденной и острословной, веселой и ни к чему не обязывающей; все тщательнее обдумывались слова и все заметнее проглядывал за ними нетерпеливый интерес друг к другу. Впрочем, в значительно, подавляюще большей степени это относилось к спутнице Белоусова, так как с первых же минут инициатива безраздельно принадлежала ей. Именно она позволила своей руке соскользнуть по оконной штанге к его руке, сжимавшей ту же штангу, и даже прижаться к ней, а он всего лишь не убрал руку. И именно она, когда они уже соприкасались плечами, призналась знойным шепотом, что «хочет от него хоть немного ласки», после чего он наскоро, боясь, что кто-то увидит, поцеловал ее, и в сознании мелькнуло: «вот как, оказывается, начинаются дорожные приключения».

Она была старше Белоусова: это виделось сразу, но для него не имело значения: он думал о ней, как о ‹«демонической женщине». Своевольная, упрямая осанка, острые черты темного продолговатого лица, черные прямые волосы, низкая челка, большие, неимоверно сверкающие очки, длиннопалые тонкие руки, гибкая талия — все это укладывалось в слова «демоническая женщина», образ каковой у него сложился частично из книг, но в основном из все тех же рассказов его ретивых сослуживцев. И когда они поздно вечером целовались в тамбуре, он и сказал ей, что она — демоническая женщина, и она ответила страстным порывом: резко прижалась, запрокинула лицо, неимоверно округлила горящие глаза и срывающимся голосом произнесла: