Вольдемар Бааль - Колдун

Оправившись от первой неловкости за свою ненужность, я подошел к Антону Романовичу и спросил, чем могу быть полезен.

— Не беспокойтесь, — сухо ответил он. — С матушкой бывает. Пусть это вас не касается. — И, увидев, что последнее меня задело, добавил, улыбнувшись: — Ничего особенного. Просто она иногда засыпает. Много хлопочет, устает и вот — слабость. Пройдет, организм крепкий, сильный. Простите, мне надо туда...

Он ушел, а я стал слоняться по двору, не зная, куда себя деть. Дети сразу посерьезнели, помрачнели, на вопросы мои отвечали неохотно, и к тому, что я уже знал, добавилось в результате моих расспросов лишь то, что врача не вызвали и не станут, что скоро придет Николай Петрович и вылечит бабушку.

Остатки тумана рассеивались по углам двора.

Уйдя в свою комнату, я, сам не зная зачем, принялся было за «Лебединое озеро», но ничего не получилось. Тогда я лег и попытался уснуть, но и из этого ничего не вышло. Лучше всего было бы, конечно, уйти — в лес, на берег, куда угодно, — но что-то меня удерживало. «Ясные дни, размеренная жизнь, могучий поток, основательность» и «она стала засыпать» — это не увязывалось, не хотело сосуществовать в моем воображении. Так я лежал, пытаясь больше разобраться в себе самом, чем в происходящем вокруг, когда раздался стук в дверь и словно вплыла Анна.

Я вскочил. Лицо ее было в розовых пятнах; она заговорила прерывисто, нервно, борясь с неловкостью:

— Извините за вторжение, но тут, Саша, вы, наверно, уже знаете, то есть у меня к вам просьба, короче, нужно выйти, пока, побродить, побыть где-нибудь, не в доме, минут пятнадцать-двадцать, потом я постараюсь вам объяснить... Извините, — выдохнула она под конец, — я потом расскажу...

— Да-да, — поспешно ответил я. — Я понимаю...

Я вышел во двор, затем перешел в сад, миновал его, перелез через забор... Под знакомой сосной опять сидела Рита.

— Ты не там? — Ни думать, ни говорить нормально я, кажется, уже не мог. — Так быстро сбегала?

— Куда сбегала?

— Ну, я не знаю, куда ты там бегала. Точнее, ездила на велосипеде. Наверно, к Николаю Петровичу?

— Наверно...

— Все его ждут... Удивительно... Панацея... Маг... И он поможет? Ведь — безумие полагаться на... на... — Я не находил, а вернее боялся нужного слова. — Он действительно в состоянии что-то сделать?

— Как всегда, — со спокойной уверенностью ответила она. — Он ведь мастер.

— Миф... Я присутствую при рождении мифа.

— И никакой не миф.

— Ну, а почему — всех вон, а? Почему?

— Я же говорила вам... Значит, так надо!

— Опять «надо»... Врача вызывать надо!

— Вы лучше знаете? — В ухмылке ее мелькнула снисходительность. — Наш лагерь отменяется.

— Совсем?

— Ну, не знаю. Туда опаздывать не полагается — сразу других принимают.

— Что ж... Продолжим наш театр. Если ничего не случится.

— Не случится...

От дома донесся сухой и резкий голос:

— Рита!.. Рита!..

— Я пойду, — сказала она. — А вы... успокойтесь.

Она осторожно сползла с корней, отряхнулась и, не взглянув больше на меня, удалилась.

Я постоял какое-то время, тщетно вспоминая, куда направлялся до встречи с Ритой, и вдруг мгновенно созрел план.

Я вернулся в сад, огляделся. У дома Анна что-то спешно досказывала Николаю Петровичу, который, опираясь на свою палку, медленно поднимался по ступенькам веранды. С привычным усилием он подтягивал левую ногу и ставил ее рядом с правой на каждой ступеньке. На нем была та же светлая рубаха навыпуск; он, казалось, вовсе не слушал Анну — настолько был увлечен своим восхождением по ступенькам. В глубине двора сидели дети с Антоном Романовичем, пытавшимся, видимо, занять и отвлечь их каким-то разговором.

Скрываясь за кустами, я обогнул дом и приблизился к окну Ольги Андреевны. Оно было закрыто и задернуто шторой. Я приник к стеклу и сквозь щель увидел его, сидящего посреди комнаты на табурете. Он вдруг обернулся к окну, и передо мной мелькнули серые, светлые, с веселыми бликами его глаза. Я отодвинулся в сторону и тут же услышал постукивание палки по полу. Он подошел, отдернул штору, распахнул створки и вернулся на табурет. Глаза его лишь мазнули по мне, словно парикмахерской щеткой, так же точно, как и по листьям, ветвям — по всему, что находилось за окном; лицо не изменилось ни на иоту, хотя наши взгляды все-таки успели встретиться.

Я застыл, прирос к месту — это, пожалуй, и называется «поразило столбняком», только кровь во мне звенела, и я с трудом разобрал его слова:

— ...негоже, матушка, в такое время... напасти...

Ольга Андреевна, до того неподвижно и чинно лежавшая на диване, слегка дернула пальцами; потом вздрогнули и веки, и на губах проплыло легкое блаженное облачко.

— Конечно, это понятно, — продолжал он озабоченно. — Усталость, спать хочется. Так ведь ночь-то на что? Ночь, говорю, на что, а?! Будет вам, будет. Вот кончится, тогда и пожалуйста, отдыхайте вволю, сколько душа пожелает. Тогда и спите себе на здоровье...

Он говорил и говорил все в том же духе, но ответом ему было лишь подрагивание пальцев и век и тень отрешенной улыбки.

Тогда он вдруг замолчал, сгорбился на стуле, замер, так что могло показаться, будто он уснул. И затем неожиданно отчетливо, громко, как-то деловито сурово и беспощадно раздалось:

— Ольга! Вставай! Война!

Этот голос оглушил меня, больно ударил влажным светом по глазам. И все же я разглядел, что она стала подниматься.

Суетливо так, поспешно, мельтеша руками, по-рыбьи зевая, она села, прикрыла ладошкой рот, начала тереть глаза, потом сморщилась недовольно и смущенно и потихоньку стала соскальзывать с дивана. Тело не слушалось ее, ноги дрожали, подкашивались, и ему пришлось ее поддерживать.

— Ну, посидите, посидите, отдохните, — приговаривал он, не отпуская ее от дивана.

— Опять, — сокрушенно повторяла она. — Господи, опять... Ну, что ж... Надо что-то делать... Надо делать... Ребята где? Что с ними?

— Все в порядке... Все живы-здоровы... Отдохните... — Он почти силой заставил ее сесть на диван. — Пока спешить некуда, матушка Ольга Андреевна. Пока ничего...

— Ох, господи, устала-то как, — произнесла она, сдаваясь, и тяжело и сильно вздохнула. — Отойду немного... Потом уж... — И, вглядевшись, наконец, узнала своего гостя. — Это ты, Коля?

— Ну, а кто же! — молодцевато ответил он. — Это я.

Он подошел к окну, посмотрел мне в глаза; лицо его было в поту, во всех бесчисленных морщинках искрилась влага.

— Духота-то какая, — прошептал он, утираясь платком. — Обязательно быть перемене... Отпустило бы уж... — Он делал вид, что меня нет.

— Что ты там бормочешь, Коля? — беспокойно позвала она.

— Пустяки. — Он вернулся к ней. — Пришел к Антону насчет пчел посоветоваться: опять рой улетел.

Она явно отходила, возвращалась в этот мир; лицо принимало обычное выражение озабоченности, всепричастности, и только привычного покоя на нем не было, всегдашней основательности, несуетности, все это лишь слабо угадывалось в его чертах; руки ее беспомощно и виновато перебирали складки платья.