Геннадий Юшков - Живая душа

Меньше ладони пилить осталось. Я радуюсь: такую махину одолела! Тут лиственница тронулась и пошла поворачиваться на комле. Пилу зажало, не выхватить. Лиственница наискось рушится, ломает ветки о соседние стволы, а пила только взвизгнула — и напополам.

Отец — за топор: «Убью, стерва!..» Он себя не помнил, если прогневишь. Бегом я из лесу, едва увернулась от топора. На том и кончилось наше освоение земель.

Говорят, детство — самая светлая пора жизни. А где у меня этот вешний свет, чем его застило? Только и было радости, что три года в школу побегала. Арифметика мне легко давалась. Говорили, что я способная… Ох, и плакала, ох, и обревелась же, когда отец меня из школы забрал. О многом в жизни печалюсь, но горше всего — выучиться не дали. Поманила школа светом в окошечке, да скоро захлопнулось то окно.

Все подряд вспоминать — конца не будет. Но ежели уселся в лодку, посреди воды не соскочишь, надо плыть. Стану дальше рассказывать.

Еще одного я не забуду, что в детстве случилось. Никогда не забуду. Пришли мы с подружками на Черное озеро, венки плести. Нарвали кувшинок, болотных лилий, завиваем. Стараемся: у кого краше? Подале от берега цветы крупные, с кулак, да их не сорвешь, хоть и дразнятся. Откуда-то ребята деревенские набежали. Раззадорили мы их, они одежду поскидали, бросились в воду наперегонки. Приметила я один цветок, будто из снега слепленный. Кому, гадаю, достанется?

Первым Степан Конаков до цветка доплыл. Девчонки просят: мне отдай, мне!.. Я в сторонке жмусь. Не надеялась, что Степан внимание на меня обратит. Кому я нужна — тощая, в обносках, невеста двенадцатилетняя. А Степан шагнул ко мне и цветок протягивает.

Сердце у меня оборвалось. Вымолвить ничего не могу. Ребята над Степаном смеются: «Она, поди-ко, немая!»

Не знаю, почему Степан меня выбрал. Может, потому, что сам из бедной семьи? Понимал, каково девчонке в опорках да обносках ходить? Или случайно у него получилось? Не знаю, но только шесть годочков спустя мы со Степаном поженились. И не забыть мне того болотного цветка, будто слепленного из снега чьими-то легкими пальцами…

Ну так вот, образовали у нас колхоз. Коммунистов в селе тогда еще не было, главные заводилы — комсомольцы. И председателем колхоза выбрали Степана.

Я была на первом собрании.. Степан говорил, какая счастливая жизнь наступит: бедность искореним, хлеб на молоке замешивать станем. Красно Степан говорил, а много лет спустя наши, деревенские, мне эти слова припомнили, спросили, где ж тот сладкий хлебушек на молоке… Но про это речь впереди: черед наступит, опишу.

Всю ночь собрание тянулось. Одни записываются в колхоз, другие ждут, и хочется им, и колется. Сама я тоже не записалась, без отцовского разрешения нельзя. А отец меня ждал, спать не ложился. Расспрашивать начал о собрании. Говорю: давай, батя, вступим, обещают хорошую жизнь. В достаток войдем!

А он кулак мне под нос тычет:

— Это видела?

Не подозревала я, что, покуда на собрании сидела, меня сватать приходили. Да не кто-нибудь, а Микул Иван. У него лучшие в селе заливные луга, земли богатые, скотины два десятка голов. Весь склон Вычегды, где теперь мы капусту растим, ему принадлежал. Половина села на Микул Ивана батрачила, и мне тоже приходилось. С зари до зари, бывало, хребтину гнешь, Микул Иван погоняет не хуже того немца в имении. А осенью, когда расплачиваться надо, все норовит обмануть, хоть копейку, да недоплатит.

Дрянной человек, что и говорить. И Пашка — сын его, за которого меня сватали, — таков же. Два сапога пара.

Выйдет на улицу — живот впереди себя несет, ноги эдак лениво подволакивает. На масленой роже прямо-таки написано, что самый богатый он и самый главный.

А уж если на танцах появится, всех локтями растолкает, лучшую девку заставит с ним кадриль плясать. Будто по закону ему положено лучшее-то хватать.

Что-то раньше я не замечала, чтоб Пашка сохнул от любви ко мне. Да Микул Иван и не позволил бы ему жениться на батрачке. Просто времена переменились: забоялся Микул Иван новой власти, сообразил, что можно прикрыться чужой бедностью.

Отцу моему лестно с богачом породниться. Говорит про сватовство и ждет, что я тоже обрадуюсь. Только мне-то Пашка нужен, как таракан в молочной кринке.

— Чего молчишь?!

Не отвечаю, одежу скинула, на полати забралась.

— Аль жених не нравится? Хуже он твоего комсомольца с портками драными?!

Молчу, клубком свернулась, почти не дышу. Знаю — перечить отцу бесполезно, надо перетерпеть, покуда не остынет. А он к полатям подступил:

— Чего сопишь? Отвечай, не то шкуру спущу!

— Чего отвечать?

— Пойдешь за Пашку?

— Не пойду…

— Умом тронулась?! Так вправлю заячьи твои мозги!

— Не пугай, — отвечаю. — Не маленькая. Восемнадцатый год пошел.

— Ах, ты!..

Загремел чем-то у печки, догадываюсь — кочергу нащупывает.

— Сам, — говорит, — не сумел жизнь прожить, а тебя научу! Видит бог, научу! Быть тебе женой Пашки!

— Нет!

Он кочергой хрястнул по полатям, от доски щепка брызнула.

— Знай, — говорит, — до свадьбы уродовать не стану. Но ежели упрешься, убью… С голытьбой мыкаться не позволю!

Я знала, что это не пустая угроза. У отца — последний случай выбиться в люди, и отец этого случая не упустит.

Всякий день бегала я на сходки. Такая неразбериха в ту пору была! Кто уже передумал, просит вычеркнуть свою фамилию из списка, кто снова просится в колхоз… Спорят, ругаются.

Степан агитирует, но трудно ему. Не шибко солидный вид у комсомольцев, мальчишки они безусые. Старики не вдруг им поверят — непривычно в поводу за молодежью идти. Мнутся старики, через день свое решение меняют.

А из бедняцкой молодежи одна только я в колхоз не записана. Совестно мне на сходке показываться. Ребята спрашивают: если не с нами, зачем тогда ходишь?

И не могу я им объяснить, что вступила бы в колхоз, если бы не отец. И не могу объяснить, что из-за Степановых речей сюда хожу — нравится мне слушать его, нравится глядеть, как он выступает…

Однажды устроили колхозники первое свое собрание. Хотелось мне пойти на него, да уж совсем неловко — нечего делать единоличнице среди колхозников. Возилась я дома по хозяйству, а после не утерпела, взяла да и побежала. Может, думаю, после собрания увижу?

А колхозники еще не разошлись: выбирают, какое название носить артели. Степан предлагает:

— Назовем наш колхоз «Югыдлань»!

На языке коми это означает — «К свету». Понравилось название, приняли его. И не ошиблись. Сколько раз другие колхозы меняли свои названия, а наше так и осталось.

После собрания те, что постарше, по домам разошлись, а молодежь танцы затеяла. На юру, над самой Вычегдой. Запиликала гармошка, парни девок за руки взяли, а я в стороне осталась. «Ты единоличница, — говорят, — вот и пляши одна». Стыдно мне, готова сквозь землю провалиться. И вдруг Степан: