Александр Миронов - Только море вокруг

Что оставалось делать? Распрощался Борис Михайлович с супругой, наслушался в последний раз ее охов и причитаний и — на судно: ночью в море.

…Транспорты двигались кильватерным строем, самым полным ходом, стремясь поскорее проскочить небезопасное от налетов фашистских бомбардировщиков Беломорское горло. И ишь после того, как вырвались на простор Баренцева моря, обогнули Канин Нос и пошли дальше, Борис Михайлович вздохнул с облегчением: теперь — на восток, до Арктики немцам не дотянуться. Правда, судя по сводкам, ледовый режим в тамошних морях выдался не очень легкий. В Восточно-сибирском и особенно в Чукотском — сплошные ропаки и торосы. Но одно дело — сводки, и совсем другое, если ветер изменится, задует с юга, погонит прочь от берегов многолетние паковые льды. Тогда и ледокол не понадобится, и пройдут они без единой поломки и задержки. И, спрашивается, кто, как не старший в конвое, окажется виновником этой победы, этого торжества? Конечно же он, пусть и старый, но предусмотрительный и умелый судоводитель, которому только и под силу выполнять столь ответственные и трудные задачи! Борис Михайлович мысленно потирал руки: «Дурак бы я был, если бы отказался!..»

В самом деле, что дал бы ему отказ? В лучшем случае — место за столом в диспетчерской, откуда уже отозвали всех молодых штурманов. В худшем — новое судно, а значит, опять все время на глазах у начальства, опять конвои под вражескими бомбами, в прифронтовом море, словно суп клецками, начиненном минами. Разве забудешь, как погибла «Аргунь»? Разве не могло быть с ним то же самое, что с Сааровым?

Лучше подальше, туда, где нет ни налетов, ни мин. Льды как-нибудь преодолеем, и — в Америку. А Америка далеко, там не воюют. Пока дотопаем, да ремонт, да погрузка… Пока обратный переход в Архангельск. Глядишь — и зимовка во льдах: чем черт не шутит? А войне-то уже конец, а?..

И Борис Михайлович спокойно, даже самоуверенно поднимался на ходовой мостик, окидывая и море, и корабли, и небо над ними таким взглядом, будто все это отныне и навсегда подчинено ему одному. Он не любил, когда по ночам его осмеливались будить: для этого есть старший штурман. Приказывал вызвать боцмана и молча тыкал пальцем в малейшую соринку на палубе. Каждую вахту требовал подробного донесения с ведомых транспортов о их положении, хотя положение и не менялось, и не могло измениться. И только воле флагмана кораблей охранения подчинялся безропотно и беспрекословно, как привык всегда подчиняться воле начальства.

Казалось этого не замечает никто, а уж Маркевич не замечал и подавно. Кому-кому, а ему, старпому, на переходе доставалось больше других. И свою вахту надо отстоять, и на вахтах второго, третьего штурманов разок — другой подняться на мостик: все ли в порядке? Спать удавалось урывками, и Алексей чувствовал, что с кажлым днем изматывается больше и больше.

«Ничего, — думал он, — выберемся из льдов, тогда отосплюсь, а пока нельзя. Не зря же Василий Васильевич просил быть повнимательнее и осторожнее…»

Он отмахнулся, когда Семен Лагутин однажды подначил его, насмешливо поблескивая своими светло-серыми глазами:

— Ты вроде ишака: взгромоздился тебе на карок наш барон, а ты и прешь его, аж пар из-за голенищ. Или нравится так?

— Поди ты, — отмахнулся Маркевич, — разве я для него стараюсь? Не мешает, и то спасибо. Лишь бы скорее Берингов пролив проскочить.

— Ну-ну, валяй, — Семен с ног до головы окинул его иронически-сожалеющим взглядом. — Он тебя отблагодарит, подожди. Недаром говорится, что работа дураков любит. Валяй!

И ушел, посвистывая сквозь зубы, самодовольно покачивая широкими плечами. Алексей не обиделся на него. К чему? Ведь Лагутину достается от Бориса Михайловича чаще других, и нет ничего удивительного в том, что второй штурман недолюбливает «старика». Неприязнь между ними возникла давно, еще в последнем довоенном трампе, когда Семен как-то ночью во время сильного шторма чуть не турнул не в меру разбушевавшегося Ведерникова с мостика во время своей вахты. О стычке этой на судне никто не знал, Лагутин рассказал о ней лишь Маркевичу. И вот с тех пор капитан не упускал случая сделать второму помощнику замечание за малейший недосмотр, распечь его, и обязательно при свидетелях, за действительные и мнимые упущения по службе. Не мудрено, что и Семен, если бы мог, сполна отплатил тем же. И только разница в возрасте и в положении удерживала штурмана от вспышек, недопустимых на судне.

Маркевич любил этого совсем еще молодого, красивого парня с густыми вьющимися волосами, с розовощеким, как у девушки, лицом, с открытыми, всегда приветливыми глазами. Лагутин напоминал ему того, прежнего Алешку Маркевича, каким был он на самой заре своей морской службы: застенчивого, пытливого, жадного к любой работе, доверчиво идущего к людям с настежь распахнутой душой. Правда, Семен на море не так уж давно, ему не пришлось по-матросски драить медяшку. Окончив мореходку, он сразу, молоденьким штурманом, поднялся на корабельный мостик. Но разве это порок? Разве не доказал Семен Лагутин свое неотъемлемое право на почетное звание штурмана дальнего плавания? Доказал, и не раз. Он настоящий моряк: решительный, смелый. И совершенно зря капитан Ведерников подкалывает и подсекает его на каждом шагу.

Вот почему и относился Алексей к Лагутину не совсем так, как должен относиться старший помощник ко второму: без излишней официальности, без подчеркивания разницы в их роли и положении на судне, а как равный к равному. Он прощал и еще многое, чего не простил бы другому, словно хотел сердечностью своей смягчить постоянную горечь, которую причинял Лагутину капитан. А Семен платил ему за это откровенной и благодарной влюбленностью, постепенно переросшей в их обоюдную, настоящую, очень крепкую дружбу.

Так и теперь, после беззлобной подначки Лагутина, Маркевич отнюдь не обиделся на него. «Пускай себе говорит, — подумал он, когда Семен ушел. — Сам, небось, тоже работает не меньше. Да и кто не работает? Всем достается. А Ведерников — ладно, лишь бы не мешал…»

Караван продолжал двигаться по разводьям и полыньям моря, пробираясь все дальше на восток.

Затаенные надежды капитана Ведерникова на первых порах начинали сбываться. Как это нередко случается в Арктике, ветер неожиданно задул с юга, да с такой силой, что по ледяным полям побежали, поплыли белые волны снежной поземки, а в корабельных вантах тонкими голосами запела, заплакала приближающаяся пурга. Небо закрылось низкими, тяжелыми, темно-серыми тучами похожими на дым гигантских пожарищ, и вскоре льды исчезли за густой и вихрящейся кипенью снегопада. В бешенной сумятице его корабли потеряли друг друга из видимости и караван остановился лег в дрейф: на ощупь, вслепую во льдах идти нельзя.