Александр Миронов - Только море вокруг

С трудом переставляя словно налитые свинцом ноги, только сейчас почувствовав, как дрожит все тело в промокшей насквозь одежде, он медленно побрел прочь от пожарища. Куда? Не все ли равно. Ведь главное уже позади, главное — не видно ни одного зарева над Архангельском, и теперь только бы лечь, только бы вытянуться во весь рост и хоть на несколько минут закрыть пылающими от ожогов веками воспаленные, изъеденные горьким дымом глаза.

Не отдавая себе отчета, куда он идет, Алексей добрел до подъезда знакомого дома и начал медленно подниматься на второй этаж. Добрался до двери, нажал распухшим пальцем на кнопку звонка, но дверь не открылась, как бывало, сразу, и пришлось несколько раз ударять в нее ногой.

— Кто там? — послышался тоненький и до боли родной голосок. — Бабушка, ты?

— Дочура, открой, — отозвался Маркевич и сам не узнал своего голоса, до того охрипшим, чужим показался он. — Открывай, лапушка. Это я…

Дверь распахнулась, и хрупкое тельце дочери забилось, затрепетало на груди у Маркевича.

— Папочка, родненький, — захлебывалась в рыданиях девочка, — как я тебя ждала, как я звала тебя, папуля!

— Тише, тише, солнышко, — внося ее в комнату, попытался успокоить Алексей. — Я же услышал, что ты зовешь и пришел. Видишь? Я пришел. Ты разве одна дома?

— С дедушкой, — Глорочка соскользнула, наконец, на пол. — Дедушка больной, не может ходить, а мама и бабушка во дворе, в убежище… Пойдем скорее, дедушка тоже давно ждет тебя…

Она схватила его за руку, и он чуть не вскрикнул от боли, вызванной прикосновением детских пальцев.

Старый профессор лежал на диване, до подбородка укутанный толстым клетчатым пледом. Рядом, на стуле горела керосиновая лампа, и свет ее неярко озарял его лицо. Невецкий не поднялся, не шевельнул головой, и лишь в глазах его, глубоко провалившихся в окруженные тенями глазницы, вспыхнула радость.

— Эм-м… — попытался что-то произнести больной непослушными, почти бесцветными губами. — Ао… ша…

Маркевич с недоумением взглянул на дочь: что случилось? Почему он так странно говорит? Девочка поняла этот взгляд, торопливо объяснила:

— Он не может разговаривать. И ходить не может. Давно уже. Только правой рукой чуточку двигает. Правда, дедуся?

Старик медленно закрыл и опять открыл глаза, приподнял и опустил синевато-желтые пальцы правой руки.

— это он говорит «да», — как бы обрадовалась Глорочка. — Он все слышит, все понимает. Мы с ним всегда так разговариваем. Я говорю, спрашиваю, а дедушка или «да», или «нет» пальцами отвечает. Ты садись, папуля, поговори с ним, а я соберу покушать. Мама и бабушка не скоро придут, они такие бояки!

Девочка убежала, а у Маркевича защемило сердце. Что было бы, если не кварталом дальше, а сюда, в этот дом, угодила фашистская бомба?..

Он перенес лампу на стол, опустился на стул рядом с диваном, взял еще живую руку старика в обе свои и осторожно, с нежностью погладил ее. Пальцы больного затрепетали, как бы пытаясь ответить на эту ласку, но тут же опять бессильно замерли, а глубоко запавшие, такие же черные, как у Муси глаза наполнились слезами.

— Не надо волноваться отец, — сдерживаясь, чтобы тоже не поддаться слабости, не выдать свое смятение, свое горе, попросил Алексей. — Образуется все, обойдется. Все будет хорошо.

А что хорошо — и сам не знал. Говорил, лишь бы не молчать, не услышать рыданий этого, еще недавно мужественного человека. Иероним Стефанович понял его, в глазах засветилось подобие грустной улыбки, пальцы слегка шевельнулись сверху вниз: «да».

— Что же, они всегда во время тревог оставляют вас одних? — спросил Маркевич.

— Да, — ответили пальцы, а глаза стали гневными, ненавидящими.

— Разве не лучше было бы в госпитале? Или ты сам не хочешь?

Больной не успел ответить: в комнату вошла Глора, начала расставлять на столе чашки, тарелки. Глаза Невецкого, опять потеплевшие, нежные, неотступно следили за каждым движением девочки. Он как бы забыл о себе, о зяте, о неоконченном их разговоре. Он видел сейчас только внучку, только ею одной и жил, и Алексея внезапно осенило: нет, ни за что не согласится Иероним Стефанович уйти отсюда, оставить ребенка на тех двоих, чужих и ненавидимых до самой глубины души!

— Слушай, отец, — горячо зашептал Маркевич, спеша высказать неожиданно возникшую мысль, — а что, если я заберу вас? И тебя, и ее. Ты будешь возражать?

— Нет, — шевельнулись пальцы справа налево, и профессор, точно возвращаясь к действительности, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Попрошу утром на судне суточный отпуск, объеду все окрестные деревни…

— Да, да, — торопливо сказали пальцы.

— Сниму комнату, — продолжал Алексей, — и завтра же перевезу вас туда. Согласен?

— Да! — на этот раз пожатие оказалось отрывистым, нетерпеливым, будто крик радости вырвался из сомкнутых уст старика.

— Человека, который будет ухаживать за вами, мы, конечно, найдем, — спокойнее, как о решенном, закончил Алексей. — Но только было бы лучше, если б эти… наши… — он чуть не произнес вертевшийся на языке резкий эпитет, — не знали, где вы. Да, так было бы и спокойнее, и лучше.

Девочка пододвинула к дивану круглый столик с расставленными на нем фарфоровыми тарелками и двумя чашками, с тонким стаканом в золотом подстаканнике. С нежной грустью наблюдал Маркевич за тем, как хлопочет его восьмилетняя дочурка. «Маленькая хозяйка большого дома», — вспомнилось название одной из книг любимого писателя. Да, маленькая хозяйка, совсем еще крошка, но как же бездушен, холоден и ненавистен этот дом! «Завтра же перевезу их отсюда», — с закипающим озлоблением подумал Алексей и посмотрел на угощения, выставленные дочерью. Посмотрел, — и в который уже раз за недолгое время, что находился здесь, вздохнул с судорожной болью: Несколько тоненьких ломтиков серо-черного, черствого хлеба, что-то вроде торта, испеченного из крупных зерен немолотой пшеницы, пять — шесть карамелек на самом дне глубокой хрустальной вазы. И совсем немного, не больше двухсот граммов, тощей ливерной колбасы на просторном серебряном блюде…

Только чай в стакане был густым, крепким до черноты, но от чая пахло морошкой.

— Почему ты не кушаешь, папа? — спросила Глора, пододвигая к нему тарелочку с куском запеченной пшеницы. — Пей чай, а то остынет.

Алексей взял в рот кусочек — и поперхнулся, насильно заставил себя проглотить, настолько сухим, жестким, царапающим горло оказался он. Но, боясь обидеть дочь поспешил похвалить:

— Ой, какой вкусный торт! Неужели ты сама пекла?

Девочка рассмеялась, совсем по-взрослому всплеснула ладонями.

— Да что ты, папа! Разве это торт? Это котлеты, мы теперь каждый день такие едим. — И как бы извиняясь, виновато опустила глаза. — Больше у нас ничего нет. Хочешь кусочек колбаски? Бери, только дедушке немножко оставь.