Александр Миронов - Только море вокруг

Где-то рядом опять возник рев самолета. Неужели заходит еще раз? Яростно, часто забила носовая корабельная пушка, взахлеб ударили ливнем пуль оба спаренных пулемета на мостике. Маркевич вскинул голову — вот он огромный, в черных крестах и паучьей свастике, над головой, над самыми мачтами, тенью своей закрыл все море! Радостно дрогнуло сердце на миг, когда увидал как из чрева чудовища вырвался длинный, бушующий язык огня и, расползаясь начал обхватывать фюзеляж.

А Ушеренко и Иглин не видели и не слышали ничего. Яков взвалил на грудь что-то огненное, разбрызгивающее искры и, пошатываясь побежал к обрезу кормы. Алексея как током ударило: снаряды! На секунду и сам он забыл о самолете: вот-вот взорвутся и судну конец! Ушеренко, напрягая последние силы, поднял пылающий ящик со смертью повыше, над релингами, — швырнуть в воду.

Частый и дробный перестук молотков ворвался в уши: падая в море бомбардировщик успел выпустить еще одну, последнюю, очередь из пулемета. Яков разжал объятия, роняя стеллаж, но выпрямиться уже не смог. Петр метнулся к нему, протягивая обожженные руки, — подхватить, удержать! Но прошитый пулями Ушеренко следом за стеллажом скользнул в море.

Медленно поднимался караван по судоходному руслу Северной Двины к городскому рейду. Корабли охранения остались на взморье, а глубоко сидящие в воде транспорты двигались к причалам Бакарицы, чтобы как можно скорее передать свой драгоценный груз ожидающим поездам.

Их было много, этих тружеников моря, опаленных огнем недавнего боя, и среди них удивительно странным казался порожний «Коммунар», высоко над водой вздымающийся бортами, расписанными военным камуфляжем.

Люди — как дети: окончилась тревога, и опять хорошо и легко на душе.

Во время недавнего боя только один «англичанин» пострадал от бомбы, угодившей в корму, но и ему удалось выброситься на мель. Подоспевшие истребители отогнали гитлеровцев. Вот почему и царило сейчас на «иностранцах» безудержное веселье: шли по Двине, разукрашенные флагами расцвечивания, как в праздник; чуть не на всех судах репродукторы голосили фокстроты и песни; на палубах, залитых майским солнцем, пьяные от счастья, что живы, матросы и кочегары вытанцовывали, кто во что горазд.

А на борту «Коммунара» не было ни веселья, ни радости: горе. Немолодой пышноусый лоцман, поднявшись на мостик, шагнул было к капитану с обычным приветствием, но увидав, какие хмурые лица у моряков, как почернела корма судна от недавнего огня, молча пожал Маркевичу руку и сурово занял свое место.

Алексей все еще не мог прийти в себя. Слушая команды лоцмана, почти не понимая их, смотрел — и не видел — на близкие берега Маймаксы, проплывающие мимо, на иностранные транспорты, идущие впереди и позади. А перед глазами — жизнелюб Яков Сергеевич Ушеренко. Так и казалось, что он вот-вот взбежит на мостик, дернет Лагутина за рукав, предложит — слышь, Сеня, а не сгонять ли «козелка»? Мы же дома!

После швартовки Маркевич спустился с мостика, но не к себе в каюту, а на спардек, к людям: не мог он сейчас оставаться один. Иглин и Закимовсий стояли там и поглядывая на берег. Обе руки Петра были забинтованы по самые локти, он неумело, неловко поддерживал их на весу; увидав Алексея, чуть улыбнулся ему обожженным лицом.

— Карточка Якова у тебя есть? — спросил Егор Матвеевич.

— Есть, только маленькая, — ответил Алексей. — С удостоверения.

— Дашь мне. Снесу фотографу, пусть увеличит.

Петр тихо выругался: руки все еще жгло, как огнем. Маркевич предложил:

— Может, в больницу отвезти? На перевязку?

— Обойдется. Сходить надо к Любе… сказать. Ты сходишь? Или мне?

— Мой долг, — Алексей вздохнул. — Куда тебе с таким лицом…

— Думаешь испугается? — горько усмехнулся Петр. — Она, брат, теперь на всю жизнь испугана. И сын…

Он хотел рассказать о недавнем разговоре с Яковом, но передумал. Сказал о другом:

— Помнишь, когда-то я подначивал тебя? Мол, чего доброго, и мне придется поплавать под твоим командованием. Помнишь?

— Припоминаю.

— Пришлось… Только вот с Яковом… — И опустил глаза, стиснул челюсти: — Ладно, не бабы мы — ахать да ныть. Иди к стармеху, плохо ему.

Плохо… Маркевич знал уже, знали все на судне, кто, кроме Иглина и Ушеренко, был на корме «Коммунара», когда там запылал пожар, кто вместе с ними спасал и спас пароход. Впрочем, могло ли и быть иначе?

Старший механик встретил его спокойным взглядом. Лицо Григория Никаноровича на белой подушке показалось Алексею странно чужим: ни кустистых седых бровей, ни такой же седой щеточки усов на верхней губе — обгорели. Руки, забинтованные, как у Иглина, сложены на груди.

— Хорошо, что пришел, — как-то обыденно сказал Симаков. — Я сам к тебе собирался, да ноги пока плоховато держат. Ничего, скоро встану.

Алексей опустился на разножку рядом с койкой, ожидая разговора, беглым взглядом окинул каюту. Не часто бывал он в ней и никогда особенно не приглядывался к обстановке, в которой живет старший механик. А сейчас показалось вдруг странным, что ни чертежей, ни схем судовых механизмов нет на стенах, ни неизбежных в каюте любого стармеха машинных деталей, а книги. Книги везде: на столе под иллюминатором, на самодельных некрашеных полках вдоль стен, даже на маленьком диванчике, так, что не сесть на него. Ладно бы только справочники, пособия, техническая литература — понятно, механик. Или же политическая, без которой парторгу не обойтись. Но тут и Пушкин, и Лермонтов, и Маяковский… Тут же новинки советских писателей — чуть ли не все, что можно сейчас достать…

— Я, Леша, о младшем лейтенанте думал, — заговорил стармех, — вернее, о сыне его. Надо разыскать парнишку. Поскорее. Ведь в августе ему пятнадцать исполнится, а мать у него не родная… Легко ли: отец погиб.

— Сегодня схожу к ним.

— Сам? Правильно. Но только сходить, только о горе сообщить — мало. Горе и взрослого убить может, а он… — И, помолчав, задумчиво, словно нащупывая верную мысль, продолжал: — Слышал я, что пароходство организует школу морского ученичества: матросов готовить, кочегаров, машинистов. Вот бы туда, а?

— Надо узнать…

— Нечего узнавать, устраивать надо. Может, только после этого и об отце рассказать.

Маркевич с пристальным удивлением посмотрел на Григория Никаноровича. Ведь ни о судне ни слова, ни о самом себе, о тяжелом своем состоянии, а о Коле. Словно судьба сынишки Якова Ушеренко именно для него сейчас и дороже, и ближе всего на свете.

— Можно задать тебе один вопрос?

— Хоть десять.

— Скажи, ты о себе когда-нибудь думаешь? Свои собственные, личные дела и заботы у тебя есть?

— Не понимаю, о чем ты, — вскинул Симаков круглые, без ресниц, глаза.