Александр Миронов - Только море вокруг

— Нет ли билетика?

— Может лишний есть?

— Уступите!

Маркевич начал было пробираться к кассе, но через головы стоящих впереди увидел над окошечком лист картона с надписью наискось: «На сегодня все билеты проданы».

Вот тебе и развлекся… Настроение сразу упало. Куда деваться до десяти?.. Побрел назад, к скверу, и тут же услышал мелодичный женский голос:

— Простите, товарищ, вам нужен билет?

— Да, — машинально ответил Алексей. — У вас лишний?

Красивая молодая шатенка с газами необыкновенной синевы смущенно улыбнулась.

— Скоро начало, а подруги все нет и нет. Могу уступить…

— Большое спасибо! — И, расплатившись, Алексей заторопился ко входу.

Место его оказалось в шестом ряду, в партере. Зрители уже заходили в зал, но соседнее кресло не было занято, и Маркевич с удивившим его самого нетерпением посмотрел в сторону двери: где же она, синеглазая благодетельница? И, когда одновременно третьим звонком, в дверях показалась шатенка, он почти обрадовался ей.

Ставили «Платона Кречета». Мастерская игра московских артистов с первых же минут целиком захватила Маркевича. Вскоре забылось все: и неприятная встреча на площади, и судно, и неожиданная соседка, все отступило куда-то далеко-далеко. Как зачарованный, следил он за событиями на сцене и почти огорчился, когда действие окончилось, в зале вспыхнул свет.

Посмотрел на соседку и, встретив доверчивый, открытый взгляд ее, решился предложить:

— Может быть, пройдем в фойе? Здесь так душно.

— Охотно, — согласилась она и без тени кокетства взяла его под руку.

Они влились в гущу зрителей, совершающих медленный круг по длинному узкому фойе, похожему на просторный коридор. В большинстве были мужчины — моряки, армейцы, летчики. Невольно бросалась в глаза скромность женских нарядов: ничего яркого, пестрого, вызывающего. Несколько раз Маркевич уловил быстрые то завистливые, то восхищенные взгляды, которыми окидывали мужчины его спутницу, и мысленно усмехнулся: он даже имени ее не знает. А она как бы поймала его мысль на лету, сказала:

— Меня зовут Варвара Николаевна. А вас?

— Алексей Александрович…

— Почему вы такой грустный или озабоченный, Алексей Александрович? Не нравится спектакль?

— Нет, что вы, спектакль мне очень нравится! — с невольным облегчением заверил ее Маркевич. — А грустный? Нет, я всегда такой неулыбчивый. На всех нагоняю тоску.

— Ну, зачем же тоску, — улыбнулась Варвара Ниолаевна. — Я не терплю людей, в любых случаях жизни умеющих надевать, заранее заготовленную маску. Вы служите на корабле?

— На пароходе, — Алексей тоже улыбнулся. — Как принято нас называть, морской извозчик.

— Морской? А мой муж был воздушным. Он так и называл себя, а свой самолет — воздушными нартами. Летал на севере, в Заполярье.

— Почему вы говорите «был»? — осторожно спросил Маркевич.

— Нет, нет, слава богу, все хорошо! — горячо воскликнула Варвара Николаевна. — Я верю, я знаю, что с Димой не может случиться ничего ужасного!

Она умолкла, испуганная не высказанным вслух предположением, и Алексей почувствовал, как даже рука ее вздрогнула на сгибе его локтя. А Варвара Николаевна, чуть помолчав, опять заговорила — тише, задумчивее, с нотками устоявшейся грусти в голосе.

— Если бы мне разрешили, я бы сию минуту умчалась к Диме на фронт. Как встречала бы я его из полетов… Там холодно, в землянках, наверное, сыро. Я бы всегда держала для него горячий, крепкий-крепкий чай, сухое белье, валенки. Я бы…

Голос ее задрожал, на ресницах блеснули слезинки. К счастью, звонок, зовущий в зрительный зал, оборвал неожиданную исповедь Варвары Николаевны.

— Все будет хорошо, — успел шепнуть Алексей, когда занавес уже пошел вверх.

Он поймал себя на мысли, что относится сейчас к соседке совершенно иначе, чем в ту минуту, когда впервые увидел ее у входа в театр. Тогда перед ним была привлекательная, красивая женщина, внешним видом своим способная вызвать интерес у каждого мужчины. А сейчас рядом с ним сидит хороший, чистый человек, чья глубокая любовь к мужу ограждает от всякой скверны. «По-моему, она в чем-то похожа на Таню…»

Во втором антракте Маркевич сам вял ее под руку. Они опять прогуливались в фойе, увлеченные дружеской беседой. Говорила больше Варвара Николаевна, снова и снова возвращаясь к рассказам о муже, и получалось так, будто не со случайным знакомым, а с давнишним другом делится она своими сокровенными мыслями.

— Вы не торопитесь? — спросила Варвара Николаевна, когда после спектакля они вышли на улицу. — Признаться, я страшная трусиха. Боюсь поздно ходить одна, хотя сейчас и светло.

Алексей взглянул на часы: без четверти десять.

— Я провожу вас, — предложил он.

— Спасибо.

Они пошли медленно, рука об руку наслаждаясь тишиной белой ночи и разговаривая о только что виденном на сцене. Маркевич невольно вспомнил другую белую ночь, ту, далекую-далекую, с Таней, и неожиданно для себя глубоко вздохнул.

— О чем? — спросила Варвара Николаевна.

— О жене. Она у меня тоже на фронте. И, представьте, даже не знаю, на каком.

И замолчали. Долго шли так — молча, пока, наконец, Варвара Николаевна не сказала:

— Вот я и дома. Знаете что? Зайдем ко мне. Чаю попьем. Успеете вернуться на свой пароход.

Маркевич хотел отказаться, сказать о дочери, но не смог. «Завтра схожу к Глорочке», — вдруг решил он. И согласился:

— Спасибо, зайду.

Он ожидал увидеть в квартире кого-нибудь из родственников Варвары Николаевны, но оказалось, что она живет одна. Заметив его удивление, хозяйка объяснила:

— Маму с дочуркой я еще в прошлом году отправила в Новосибирск, к родственникам Димы. Страшно здесь, часто бомбят. Вот и живу соломенной вдовой…

Она ушла на кухню, оставив гостя одного. Алексей закурил, сел у окна в удобное кресло и принялся неторопливо разглядывать просторную комнату, обставленную со вкусом. Широкая тахта, вместо ковра покрытая огромной шкурой белого медведя, конечно же привезенная мужем Варвары Николаевны из Арктики. Круглый стол по неяркой плюшевой скатертью. Стеллаж до самого потолка, набитый книгами, а рядом с ним тумбочка, на которой в довоенное время стоял, как видно радиоприемник. Две — три картины на стенах — тоже неяркие северные пейзажи Степана Писахова, с тонким чутьем этого замечательного художника передающие своеобразную красоту природы Заполярья. А над тахтой, в строгой раме, большой портрет человека в летном комбинезоне, но с непокрытой головой.

Алексей подошел к портрету, внимательно всмотрелся в лицо летчика. Продолговатое, с выдающимся волевым подбородком и крепко сжатыми жесткими губами, оно как бы дышало удивительным спокойствием и непоколебимой уверенностью в себе. Чуть прищуренные решительные глаза даже на портрет казались живыми и выразительными. Они без слов говорили о чистоте души обладателя их, о незыблемой вере его в хорошее, в светлое, в жизнь.