Александр Миронов - Только море вокруг

— Что, молодой человек, любуетесь? — остановился рядом с Иглиным худощавый старик в потрепанном коричневом пальто, в донельзя разношенных ботинках. — Интересное зрелище, поучительное: как придет в Архангельск их караван, так сразу здесь второй фронт открывают.

— Какого же черта милиция смотрит? — угрюмо ответил Петр. — Замести бы их всех сразу, отобрать барахло, и точка.

— Нельзя! — старик сверкнул насмешливо-злыми глазами. — Если вот я понесу свою пайковую буханку хлеба на молоко для внучки променять, тогда, само собой, «точка». А их нельзя: союзники, единение наций в борьбе с общим врагом! Знали бы вы, что здесь по вечерам делается. Молодой женщине, девушке лучше не появляться: за пару чулок, за банку консервов хотят купить. А не соглашается, могут и силой на ближайший пустырь уволочь. Одним словом — второй фронт!

Старик еще раз глянул на Иглина, почувствовал понял его состояние и без насмешки, по-отцовски озабоченно посоветовал:

— Уходи ты отсюда, моряк. Не твоими глазами смотреть на все это. Не выдержишь, сорвешься, и уж тебе-то обязательно точка!

Петр молча кивнул, медленно, тяжело зашагал по набережной, к порту. Вспомнился недавний фронт, друзья из морской пехоты: и те, что гонят сейчас фашистов дальше и дальше на запад, к Днепру, и те, которым уже никогда не подняться, не встать из наспех присыпанных братских могил. Неужели и они смогли бы вот так торговать — не барахлом, не консервами, а человеческой совестью своей, когда мы придем на чужую землю? Неужели и он стал бы вот так вытанцовывать посередине улицы чужого, все равно какого, города, размахивая парой сверхмодных дамских туфель?

Скрипнул зубами: «Я бы такого, из наших, даже если вся грудь в орденах, — из автомата!» Выплюнул на мостовую кровь из прокушенной губы: «Мы на себя старались отвлечь „юнкерсы“, когда те шли бомбить их караван. Яшка погиб, спасая судно. Яшка! А эти сволочи не барахло, — жизнь Якова Ушеренко распродают по кусочкам!»

Так и добрел до сквера, что против порта, все больше и больше наливаясь, туманящей мозг яростью. Свернул в первую же тенистую аллейку, опустился на первую же скамью, думая все о том же и не видя, не слыша ничего вокруг. Долго сидел, а мог бы просидеть и до ночи, если б не дошел до его сознания чей-то взволнованный, гневный, вот-вот позовущий на помощь голос:

— Как не стыдно? Отстаньте, негодяй! У меня муж на фронте, а вы… я тороплюсь на работу…

Петр поднял голову, прислушался. Рядом, за кустом, гневному женскому голосу неразборчиво и нетерпеливо ответил мужской, по кабаньи хрюкающий от вожделения:

— Ай эм лайв… ай эм…

Уйдите! Да уйдите же вы наконец!

Иглин сорвался со скамьи, нырнул в кусты, острым сучком расцарапал свежую кожицу на лбу. Яростным взглядом охватил сразу все: парень в форме американского матроса, в белой поварской шапочке на огненно-рыжих вихрах, растопырив ручищи, как ловят курицу, топчется с ноги на ногу возле молодой испуганной женщины, отмахивающейся от него темно-зеленой авоськой. Другой такой же в стороне от них то ли хохочет, то ли нетерпеливо гримасничает, одною рукой и коленом придавливая к земле мальчишку, а другою зажимая ему рот, чтобы не закричал.

— Помогите! — позвала женщина, увидав Петра. — Они…

Но он уже не слышал ее. Все накопившееся за эти дни: и боль по навеки утраченному Якову, и тоска по товарищам-сталинградцам, и лютая злоба к тем, на Поморской, — как бы подняло Иглина, швырнуло на рыжеволосого. Тот успел выпрямиться, вскинуть руки для защиты, но Петр еще не забыл о беспомощных своих руках и с разбегу изо всей силы ударил матроса ногою в живот. Не успев охнуть, американец полетел навзничь, перевернулся и застыл, уткнувшись лицом в траву. Женщина вскрикнула, закричал мальчик:

— Берегись!

Оскалив зубы, на Иглина мчался с ножом в руке второй матрос. Только на миг мелькнуло перед глазами кочегара его искаженное злобой лицо. В следующее мгновение Петр перехватил непослушными пальцами занесенную для удара руку, сжал — и почувствовал, что не удержать. Матрос рванулся, брызжа слюной, вырвался и тут же взвыл, выпуская нож: в мякоть его руки, повыше локтя, впились острые зубы мальчишки.

— Годдэм! — американец левой рукой потянулся к ножу, пытаясь стряхнуть с себя паренька, ударил его коленом, и мальчик откатился в сторону. Иглин не стал дожидаться, пока матрос выпрямится, и, не надеясь на руки, опять ударом ноги вбил его прямо в ближайший куст.

Оба затихли, не двигаясь, не шевелясь: и рыжий, и второй, с расплющенным лицом. «Неужели готовы?» — обожгла кочегара отрезвляющая догадка. Он оглянулся: женщины уже нет, убежала, рядом стоит, держась руками за живот, мальчишка. А больше вокруг никого. Ярость мгновенно угасла, уступив место брезгливому удивлению: «Неужели пришиб я этих скотов? А, черт, так и надо, пускай не забывают, где находятся!»

— Дяденька, — дернул его парнишка за рукав, — пойдем отсюда. Увидит кто…

Он полными злобы глазами покосился на американцев. Во взгляде этом, в повороте головы Иглину почудилось что-то знакомое, а что — не понял. Хотел было последовать за мальчишкой к ближайшим кустам, к которым его и самого влекло, но передумал:

— Погоди. Надо же посмотреть, как они…

И подошел к рыжему американцу, перевернул его на спину поморщившись от боли в руках. Лицо матроса начало отходить, наливаться румянцем, сквозь стиснутые зубы вырвался протяжный вздох.

— Видал? — улыбнулся кочегар мальчику. Очухается. Впредь скромнее будет. Ну-ка, а тот?

Иглин говорил уже без озлобления, скорее с любопытством. Он и в самом деле почувствовал себя веселее: один жив, другому, пожалуй, досталось легче. Да и мальчишку хотелось ободрить своей спокойной веселостью. И, подмигнув парнишке, кочегар попросил:

— Помоги. Браток, вытащить суслика из куста. Мне одному не справиться.

Они пошли ко второму матросу, но тот по-иному понял их намерения. Жалобно залопотав, он головою, плечами, всем телом рванулся в гущу колючих кустов — зарыться подальше, поглубже.

— Вот стерва, а? — рассмеялся Петр. — Даже сознание не потерял, а притворился покойником.

Парнишка облегченно посветлел, и лицо его опять показалось кочегару очень знакомым.

— Пошли, — сказал Иглин, стараясь вспомнить, где он мог видеть такое лицо.

— Куда?

— На пароход к нам, куда же еще. Или тебе домой надо?

Паренек потупился, прикусил губу.

— Домой? Нет у меня дома. С ночи я тут. С бомбежки. Как запылала у нас вся улица, я и бежать. Перепугался… А мамка так и не выскочила из дома…

У Петра перехватило горло: неужели?.. Но прямо спросить не решился, хотя почти наверняка знал уже, что не ошибается, — перед ним сын Якова. И, проверяя эту свою догадку, повторил, обняв парнишку за плечи горящей после недавней драки рукой: