Александр Миронов - Только море вокруг

— Папа! — сдавленно вскрикнул Коля, будто все это произошло только что, на его глазах, будто вот он отец, — и был, и нет его больше. Пошатнулся, рукою за горло схватился, так стало больно и одиноко от увиденного. И, сутулясь, вобрав голову в плечи, медленно-медленно побрел назад, на спардек.

В этот час на корабле не спал еще один человек свободный от вахты. В каюте с неплотно прикрытой дверью сидел за столом и думал, думал о своем горе Ефим Борисович Носиков. Он настолько погрузился в тяжелые мысли, что войди кто-нибудь в каюту, окликни его, даже тронь, все равно не услышит и не почувствует. Может, так бы и просидел до утра, до тех пор, пока пароход начнет пробуждаться. Может, и утром не смог бы очнуться, прийти в себя. Ведь недаром же говорят, что сильное горе бывает страшнее смерти…

Вдруг Ефим Борисович поднял голову и замер, напрягая слух до звона в ушах. Где-то рядом, за дверью очевидно, в кают-компании, послышался шорох, чьи-то горькие вздохи и рвущийся из души плач:

— Папа…

Или это показалось? Кто, зачем, почему может так неизбывно и так знакомо страдать среди ночи?

— Папочка мой, — снова услышал он.

Тихо-тихо поднялся старший помощник со стула, еще тише, едва касаясь пола носками ботинок, прошел к двери и беззвучно открыл ее в коридор. Два шага — и кают-компания, залитая серебристо-голубоватым светом белой ночи. В глубине ее, на стене, повешенный лишь накануне, — большой портрет в черной траурной рамке. И с портрета глаза в глаза Ефиму Борисовичу смотрит смелый, веселый, задиристый, полный неистребимого жизнелюбия Яков Сергеевич Ушеренко.

А напротив него, уцепившись руками за край стола, стоит и не может отвести от портрета глаза худощавый подросток. Никого тут нет больше, ни единой души, — только он и его отец. И душою своей, своим сердцем обращаясь к отцу, раскрывая перед ним свою исстрадавшуюся, полную недетской боли душу, мальчик снова и снова, как молитву, как клятву, повторяет дрожащими губами:

— Папа… Папочка мой…

Руки штурмана бережно, осторожно легли на плечи подростка. Повернули его, прижали к груди.

И когда за обоими закрылась дверь каюты старпома, на дремлющий чутким сном пароход впервые за все эти трудные дни опустилась умиротворяющая тишина…

Ночь выдалась темная, без единой звездочки на закрытом тучами небе, хотя и без ветра, но уже по сентябрьски холодная и сырая.

Только в открытом море Маркевич, наконец, понял, почему «Коммунару» пришлось без малого две недели проторчать в одной из маленьких бухточек Кольского залива, почему так категорически запрещалось кому-либо из экипажа все это время отлучаться с судна. Запрещение и ему самому не доставляло удовольствия: торчи на палубе или в каюте, когда берег, вот он, рукой подать! А хлопцы, особенно Иглин, в открытую выражали свою досаду:

— Заключенные мы, что ли? Хоть бы камни здешние позволили потоптать, понюхать, все же легче!

Но теперь все стало ясно: именно такую ночь и выжидало командование для выхода в море. Темная, глухая, самая подходящая для высадки десанта.

Где-то рядом, впереди и позади двигались еще и еще корабли. Двигались в полном молчании, ориентируясь только по заданному заранее курсу и по такой же заданной скорости хода. Минимальное отклонение от того и другого грозило почти неизбежным столкновением, и это, пожалуй, нервировало больше всего. Стукнешь нечаянно соседа справа или слева, или тебя протаранит сосед, и последствия — хуже быть не может. Шутка сказать — авария, гибель судна, когда на борту не только свой экипаж, а еще и без малого тысяча пассажиров! Правда, наблюдателей на палубе более, чем достаточно, сами десантники выставили их. Приготовлены, вывешены за борт и многочисленные кранцы, чтобы смягчить удар в случае столкновения. Но мало ли что может случиться в такой кромешной тьме? Поскорей бы дойти до места, поскорей бы все началось…

Было отчего нервничать капитану, хотя Маркевич и старался казаться уверенным и спокойным. Иначе нельзя, на него сейчас смотрят не только свои моряки, а и сосредоточенные, молчаливые, успевшие приготовиться к дерзкой операции «пассажиры».

— У вас все готово товарищ капитан? — подошел и спросил хрипловатым голосом командир десантников майор Петров. — Через час семнадцать минут будем на месте.

— Все готово, товарищ майор, — в тон ему лаконично ответил Алексей. — Люди на постах, задержки не будет. А у вас?

— Только бы дождя не было, а за нами дело не станет. Дадим прикурить!

Он сказал это так, словно не просто предвидел, а точно знал, что и как произойдет через час на вражеском берегу. Петрова тревожит лишь погода: Будет холод и дождь или нет? Не помешают ли они операции? Все остальное для него — заранее продуманное, предрешенное, что называется — открытая книга. От этой уверенной бодрости майора капитан тоже почувствовал себя и увереннее, и бодрее.

— Долго и напряженно тянулись последние минуты, и чем ближе к решительному моменту, тем длиннее становились они. Берег уже где-то недалеко, прямо по курсу, — черный, незримый, быть может, ощетинившийся сотнями орудийных и пулеметных стволов. Окно в рулевую рубку открыто, и возле него, невидимый даже отсюда, стоит и вместе с рулевым не сводит глаз с картушки компаса Семен Лагутин. И все же Маркевич нет-нет да и подойдет, глянет на тускло мерцающий фосфоресцирующий диск: как на курсе? Внизу, на ботдеке, возле шлюпбалок, на которых уже повисли моторные вельботы, приготовились судовые матросы. Там были и Иглин, и Коля Ушеренко, и Золотце с боцманом Яблоковым. Им предстоит буксировать за вельботами к берегу лежащие сейчас на палубе неуклюжие карбасы с пехотинцами. Там и Носиков, которому придется командовать спуском десантных средств. И тоже где-то там, где сейчас он нужнее всего, Григорий Никанорович Симаков.

Маркевич поежился — зябко! — и только сейчас заметил, что как вышел с полчаса назад из штурманской рубки на мостик, так и стоит без шинели. Взглянул на светящийся циферблат наручных часов — оставалось еще сорок три минуты — и прошел в рубку, одеться. Поставил на карте точку — ух ты всего лишь шесть миль до береговой черты!

Дверь вдруг отворилась, и вошел Симаков. Будто почувствовал парторг тревогу капитана и, по своему обыкновению, без зова вошел туда, где без него трудно. Дружески улыбнувшись ему, Маркевич сказал:

— Скоро уже, старина. Признаться — волнуюсь: такое дело…

Симаков взглянул на него поверх очков, прищурил в добродушной улыбке глаза:

— Волноваться не грех, Алексей Александрович, на такое дело идем. А все же о важном забывать не следует.

— О чем?

— Да вот о орденах: почему не надел?

— Какое это имеет сейчас значение?