Александр Миронов - Только море вокруг

И, вздохнув глубоко-глубоко, подчиняясь немому велению этих глаз, Петр отбросил незакуренную папиросу, поднялся во весь свой гигантский рост и коротко — Коле:

— Пошли!

И они пошли.

Было пусто вокруг — ни души. Бой гремел уже далеко. Глуховато, как волны отдаленного прибоя, перекатывались отголоски «ура», и Иглин, чуть прихрамывая, ускорил шаг: догнать! Ушеренко не отставал от него, лихорадочно шаря глазами по едва различимой, изрытой ямами и воронками земле. Он споткнулся и радостно вскрикнул, подобрав на краю неглубокого окопа тупорылый короткий автомат. Кочегар обернулся.

— Немецкая цацка. Давай. Для тебя попроще найдем…

Скалы, камни, воронки и груды земли затрудняли их путь, приходилось петлять из стороны в сторону, выбирая мета поровнее. Коля вздрагивал, косясь на трупы в не нашей форме, то нелепо скрюченные на краю уже полной воды ямы, то придавленные обломами скал, то присыпанные песком. А Иглин шагал, не замечая их.

— Подбери, — сказал он, пнув носком замеченный в предрассветном сумраке пистолет. — Хорошо бы тесак найти. Тесаком в рукопашной работать куда сподручнее.

Он не думал больше ни о судне, ни об оставленном вельботе и карбасах, ни даже о том, что ведет с собой мальчишку. Как там дальше получится, что дальше будет — неважно, а пока поскорей бы добраться до дела.

Они поднялись на холм и сразу же увидели небольшой поселок, освещенный пламенем нескольких горящих домов.

— Вот, оказывается, ихнее гнездо было, — вслух догадался кочегар. — А ну, что там?..

На площадке перед поселком толпились бойцы, еще не успевшие остынуть после недавнего боя. Возбужденные, в измазанной глиной, а то и кровью, одежде, они о чем-то говорили, смеялись, отпускали забористые замечания, в которых чувствовалось больше удивления, чем злобы. Многие были ранены — кто в руку, кто в голову. Некоторых поддерживали товарищи — сами идти не могли. Но никто из них не спешил к берегу, на корабли, точно хотелось всем еще раз посмотреть на что-то, неудержимо влекущее к себе.

— Хороша, стерва, — смачно сплюнул приземистый, широкоплечий матрос в сдвинутой на затылок шапке-ушанке.

— Да уж, баба! — подхватил другой, в распахнутой на груди гимнастерке, из-под которой выглядывали при свете пожарища сине-белые полоски тельняшки.

Иглин спросил у одного:

— Слышь, браток, далеко наши? Догнать бы…

— Тю, опомнился! — десантник вытаращил на него глаза. — На машине и то не догонишь. — И вдруг рассмеялся, оглядев кочегара и Колю с ног до головы: — Вояки! Один автомат на двоих. Откуда вы взялись, такие красивые?

Петр зло покосился на забинтованную руку, подвешенную к груди матроса.

— Случайно царапнуло? Или сам расчесал?

Но боец не обиделся, по подначке признал своего:

— Играй отбой, браток. А хлопцев тебе не догнать, далеко ушли. Посмотри-ка лучше, какая там баба лежит. Только пацана не бери, — кивнул он на Колю, не ему глядеть на такое.

Раздвигая плечом сгрудившихся пехотинцев, Петр пробрался в центр круга и замер, от удивления сцепив зубы: на грязной, истоптанной земле, широко раскинув руки и ноги лежала женщина в черном гестаповском мундире с погонами группенфюрера на плечах. Молодая, красивая, с розовым от пожара лицом, она как живая смотрела в покрытое тучами небо. Густые, белокурые волосы, словно саваном, окутывали труп, и из-под них, из-под распахнутого мундира, виднелась мраморной белизны грудь, пробитая черными дырочками пуль. Не верилось, что она мертва. Казалось — вздохнет сейчас, поднимет голову, целомудренно прикроет бортами мундира свою наготу, и всем, кто стоит здесь, кто пялит на нее глаза, станет стыдно.

— Это кто же? Что за фея? — с трудом произнес Петр вдруг пересохшими губами.

— Я бы ее еще сто раз застрелил, суку фашистскую — с тяжелой ненавистью сказал его сосед. — Ведьма, чистая ведьма… Эльза Кригер, гарнизоном здешним командовала. — Он судорожно передернул плечами: — Разве ж я стал бы на бабу руку поднимать? До последнего отстреливалась. Четверых наших хлопцев на тот свет отправила. — И, взглянув на Иглина, добавил сквозь зубы: — Сходи, браток, на тот край поселка, к бараку. Посмотри, что она перед смертью своей натворить успела.

От нахлынувшего волнения больше обычного прихрамывая на раненую ногу, Петр заторопился в поселок. Он и сам не мое бы объяснить, что влечет его туда, почему так послушно последовал он совету пехотинца. Коля тоже спешил за ним, не отставая и ни о чем не спрашивая. Так и дошли до противоположной околицы, до большого участка каменистой земли, обнесенной высокой, в три ряда, оградой из колючей проволоки. По углам ограды на трехметровых столбах возвышались сторожевые будки, ворота в лагерь оказались распахнутыми настежь, а в самом лагере, у дальней стены его, виднелось несколько приземистых деревянных бараков, возле которых тоже толпились, переходили с места на место морские пехотинцы.

Иглин размашистым, быстрым шагом пересек двор, вмешался в толпу, и Коля сразу потерял его из виду. Начал пробираться, проталкиваться сквозь плотную стену людских тел, а когда протолкался, — чуть не закричал, не бросился к кочегару, в странном оцепенении склонившимся над чьим-то трупом.

Трупов здесь было много — полураздетых, едва прикрытых грязными лохмотьями женщин, девушек, почти девочек. Страшные в своем неподвижном спокойствии, они лежали в два ряда, голова к голове, и эти ряды растянулись на добрый десяток метров, от стены одного барака до другого. Иглин склонился и замер над крайним — над черноволосой, молоденькой женщиной с белым-белым лицом. И только губы Петра все шевелились, шевелились, повторяя какое-то слово, да дрожала рука, когда он проводил ею по черным, слипшимся от крови волосам. Коля бросился к нему, схватил за плечо.

— Кто это? Кто? За что их?

— Чайка… — еще раз прошептал Иглин. — Чайка моя…

…Она стояла перед его глазами — та, прежняя Чайка, светлая, чистая-чистая, которую встретил давным-давно в маленьком домике из ракушечника на одной из окраинных улиц Одессы. Встретил и навсегда полюбил, на всю жизнь, так, что не смог с тех пор полюбить другую. И хоть не суждено им было увидеться вновь, все равно мечта о Чайке год за годом жила в душе Петра Иглина.

— Чайка, — чуть громче повторил кочегар, услышав, как плачет Коля на его плече. — Пойдем, Николай… — Он поднялся на ноги, обнял мальчика. — Пойдем.

Суровая стена бойцов расступилась перед ними, освобождая проход к воротам лагеря. Люди молчали, разделяя чужое, но все равно страшное горе. Лишь один не удержался, спросил:

— Знакомую нашел, земляк?

Иглин взглянул в соболезнующие глаза его и, сам не зная почему, но уже веря себе, ответил:

— Жена.