Александр Миронов - Только море вокруг

— Большое! Ты нашу команду в бой ведешь. Понял? Ты! — И чуть помедлив: — На-ка, надень, — выложил он на стол два ордена Красной Звезды. — Я и челюскинский твой у тебя из стола захватил, и военный. Поверх шинели привинти, понял? На тебя и десантники смотреть будут: не тебе, им это надо.

Он шагнул было к двери, но Маркевич удержал его:

— Никанорыч!

— Ну?

С минуту, если не больше, смотрели они в глаза друг другу, и ни один, ни другой не заметил этой минуты. Ни у того, ни у другого не находилось слов. Да и нужны ли слова, если глаза и без них красноречиво и выразительно говорят обо всем?

Скоро бой, трудное испытание, быть может, последнее испытание в жизни. Как сложится этот бой, останемся ли мы живы, мой дорогой и мой верный друг, или…

Симаков первый шагнул к Маркевичу, протягивая руки. Они обнялись крепко-крепко и замерли так на миг…

Когда дверь рубки беззвучно закрылась за парторгом, капитан принялся торопливо застегивать пуговицы шинели почему-то не очень послушными пальцами…

А ночь все еще лежала такая, будто нет в сентябрьской темноте ее ни притаившегося берега где-то рядом, ни многочисленных кораблей вокруг «Коммунара». Настороженная и беззвучная, она окутывала пароход, казавшийся покинутым командой, настолько тихо было на палубах и на мостике его. Прошло уже несколько минут с тех пор, как в заранее условленную секунду Маркевич приказал остановить главную машину, а в темноте все еще не было ни удара, ни острой вспышки первого выстрела.

— Сейчас… — сдавленным от напряжения голосом начал майор Петров и, еще раз взглянув на часы, громко, словно бросая команду: — Пошли!

Ночь будто только и ожидала этого: вздрогнула и разорвалась оглушительным грохотом, ослепительным светом пальбы. Сразу вспыхнули десятки прожекторов на кораблях, уперлись голубыми снопами в скалистый коричнево-черный берег, и среди скал, как веселые фейерверки, кроваво-красными столбами начали взметываться разрывы орудийных снарядов. Разноцветные пунктиры пулеметных трассирующих очередей во всех направлениях перечертили и берег, и прибрежный участок моря, а вслед за ними уже мчались к береговой черте стремительные и юркие «морские охотники» с первыми группами десантников на борту. Началось!

Маркевич поднес ко рту мегафон, закричал во весь голос — теперь уже незачем таиться:

— Вельботы и карбасы на воду! Начать посадку! — и повернувшись к Петрову: — Ни пуха, ни пера, майор!

— К черту! — как и положено, ругнулся тот и бросился вниз, на палубу, где уже рокотали грузовые лебедки. Сбежал и сразу пропал, растворился в гуще бойцов.

Берег лежал все еще безответный, ошеломленный неожиданным нападением. С каждым мгновением там гуще и гуще рвались снаряды, и в огненных вспышках их мелькали крошечные фигурки морских пехотинцев, штурмующих первые укрепления противника. На помощь им, выбрасывая новых и новых бойцов, подходили еще и еще корабли.

Иглин завел мотор вельбота, едва тот коснулся днищем черной поверхности воды.

— В руль! — крикнул он Коле Ушеренко, вслед за Петром соскользнувшему по талям с борта судна. — Теперь не зевать. Бери карбасы на буксир, живее!

Десантники успели заполнить неуклюжие суденышки так, что те осели в воду по самые борта и ждали момента, когда можно будет подать на вельбот швартовый конец-фалинь. Иглин кормой подошел к головному. Коля мгновенно закрепил конец на стальной утке, и в следующую секунду переполненный нетерпеливыми, жаждущими боя людьми караван отделился от борта «Коммунара», набирая скорость, помчался к берегу.

— Пригнись! — рявкнул кочегар на рулевого, услышав, как над головой несколько раз визгливо и тонко просвистели пули. — Огрызаться начинают, сволочи!

Немцы постепенно приходили в себя от неожиданности, обрушившейся на них. Где-то в черных скалах злобно залились фашистские пулеметы, время от времени в гуще кораблей рвались вражеские снаряды, жарко запылал один из «больших охотников» возле самой береговой черты. Но Коля не видел ничего этого. Радостное волнение владело им: «Теперь не вернут!»

— Лево держи, лево на борт! — услышал он голос Петра. — Так, порядочек… А ну, орлы!

И подчиняясь зычному, яростно-веселому окрику кочегара, десантники дружной лавиной ринулись с карбасов на прибрежную гальку.

— Давай к судну!

На обратном пути к «Коммунару» они увидели второй вельбот, тоже тащивший караван переполненных морскими пехотинцами карбасов На корме его во весь рост высилась могучая фигура боцмана Яблокова, возле мотора пригнулся Закимовский. Иглин не удержался, крикнул вдогонку:

— Слабинку выбираете, сачки? А ну, давай веселее, давай!

Так повторялось несколько раз: к берегу — с людьми, назад — порожняком. Возбуждение, лихорадочная приподнятость не оставляли колю Ушеренко. Пули свистят над головой, на рейде снаряды рвутся, весь вражеский берег в огне, а ему — хоть бы что! Нет, не зря Ефим Борисович учил парнишку корабельному делу, не зря показывал, как надо грести на шлюпке, как стоять на пароходе в руле во время сильной качки… И, увидав в один из подходов к судну появившегося над фальшбортом старшего помощника, Коля сорвал с головы форменную фуражку, радостно замахал ею:

— Дядя Ефим, в порядке…

С последней партией десантников уже без карбасов, они подошли на вельботе к берегу, когда разрывы орудийных снарядов гремели где-то за ближними скалами и развороченными, еще дымящимися фашистскими дзотами. От берега, увозя раненых, один за другим отваливали «большие охотники».

— На судно? — спросил Закимовский, своим вельботом приткнувшийся рядом.

— Валяй, мы тоже сейчас, — отозвался Иглин.

Но возвращаться на пароход не хотелось. Так бы и бросился в уже чуть бледнеющую ночь, в гущу боя, так бы и врезался в него, да вельбот нельзя оставлять на мальчишку…

Коля почувствовал колебания кочегара, кивнул головой в сторону разрывов:

— Айда?

Петр не ответил повернулся лицом к берегу. Чужая, но уже политая кровью советских бойцов земля лежала сейчас перед ним, содрогаясь от ударов корабельной артиллерии. Точно так же, как там, на Волге, рычали тяжелые взрывы, пели пули над головой. Точно так же, нарастая и ширясь, доносилось могучее, грозное русское «ура».

Стало трудно дышать — до того захотелось туда, где бой. Показалось, что даже голос услышал — знакомый, немножко хрипловатый, окающий, каким не раз говорил с бойцами в передышках и особенно перед злыми атаками член Военного Совета фронта. И лицо его увидал, как наяву, — немолодое, круглое, очень усталое лицо рабочего русского человека, солдата. И в глаза его заглянул — в чуть прищуренные от утомления, человечные, непоколебимые в своей вере, глядящие в самую твою душу. В такие глаза, которым ни за что не солжешь.