Александр Миронов - Только море вокруг

— Дядя Леша! — просияла она лучистыми, как у матери, серыми глазами. — А мы с Лорой вас ждали, ждали… — И строже, с отцовскими интонациями в голосе, Коле: — Хорош! Пропал и пропал. Или забыл к нам дорогу? — Но тут же спохватилась, виновато потупилась: — Прости, Коля…

«Знает, — про себя отметил Алексей. — И о Любе знает, и о его отце».

Мальчик тоже понял замешательство Ани, тоже опустил темно-карие, чуть раскосые, как у отца глаза. Хотел что-то ответить, но лишь судорожно вздохнул, пробормотал едва слышно:

— Ничего…

Алексей ждал: вот-вот вбежит Глорочка, войдет Степанида Даниловна… Анютка заметила его ожидание, оставила недомытую посуду, начала вытирать мокрые руки. Отводя глаза в сторону, торопливо заговорила:

— Я сейчас маму позову, она у себя в комнате. А Лариса скоро придет, пошла к бабушке, понесла картошку и хлеб… Или лучше, дядя Леша, идите вы к маме.

Их разговор услыхала Нина Михайловна, открыла в кухню дверь, тихо ахнула:

— Алексей? Наконец-то! Здравствуй, Коленька. Ты помогаешь Анютке хозяйничать? Вот и хорошо. Пойдем, Леша.

Она увела Маркевича в кабинет мужа, усадила на диван, опустилась рядом, и большущие глаза ее сразу наполнились слезами.

— Что случилось? — Алексей взял ее за руки, слегка пожал. — Василий Васильевич?

— Аня вам ничего не говорила?

— Нет.

Нина Михайловна высвободила руку платочком смахнула слезы.

— Нет больше у нас матери, Алексей, Степанида Даниловна умерла.

Маркевич вздрогнул.

— Как? Я же…

— До последнего дня на ногах была. Еще вечером с девочками шутила, ворчала на них, грозилась за косы оттаскать, если будут плохо учиться. А утром Глорочка прибегает к нам в спальню, глаза испуганные… Тяжело, Леша. Я до сих пор не могу поверить, что ее нет.

Не мог поверить, не мог смириться с этой мыслью и Алексей. Все казалось, что вот-вот откроется дверь на пороге появится невысокая, худенькая, жилистая фигурка матросской матери, и услышит он, как слышал много раз, добродушно-ворчливый голос:

— Почто, шалапут, сколько времени нос не кажешь? Или ждешь, чтобы я за вихры тебя оттрепала?

Не будет больше Степаниды Даниловны, никогда не будет… Отдала себя людям всю, без остатка, и ушла. Как же людям теперь без нее? Не только Глотову, Нине Михайловне, Анютке, но и ему самому, и Глорочке, и Коле Ушеренко — всем, кого она согревал и поддерживал немеркнущий душевный огонь лучшей из матерей? Шли с Колей, несли к ней острую боль мальчика, знали, что облегчит, утешит, а ее-то и нет…

Долго длилось молчание, и оба не замечали его. «Как же так? — вспомнил Алексей. — О какой же бабушке говорила Аня?» И вдруг догадался:

— Разве Глорочка ходит туда?

Нина Михайловна кивнула.

— Она совсем хотела уйти, после того, как не стало Степаниды Даниловны, но… Извините, Леша, я должна сказать правду. Лора пробыла там два дня, а потом вернулась какая-то потрясенная. Плачет, все время повторяет, что у нее нет ни отца, ни матери, и она никому не нужна. С трудом удалось успокоить, убедить, что вы скоро вернетесь к ней. А вчера… — Нина Михайловна запнулась, и Маркевич понял, что она не решается сказать ему что-то или не хочет сказать. Попросил мягко, но настойчиво:

— Говорите, говорите. Я хочу все знать. Не о Мусе ли вы боитесь сказать? Не о том ли, что она уехала?

— Да. Вы это знаете?

— Видел, как она отправлялась на вокзал. Значит…

— Значит, дочь ей, дорогой мой, не нужна. И не только дочь, но и мать. Старуха на вещи толкучке распродает, опустилась: говорят, выпивать стала. — И вдруг, меняя тему разговора: — Таня пишет? Где она сейчас?

Маркевич с благодарностью подхватил — он и сам чувствовал, как трудно им продолжать этот разговор. Стал рассказывать о письмах, полученных накануне… Но его прервало появление дочери. Девочка бросилась к отцу на шею, прижалась порывисто и бурно.

Оба не заметили, как Нина Михайловна вышла из комнаты. А когда успокоились, Алексей сказал, заглядывая в глубину серых глаз дочурки:

— Больше не хочешь уходить отсюда? Хорошо тебе у тети Нины?

Глора уткнулась лицом ему в грудь.

— Мне с тобой было бы еще лучше, папуля. Мы когда-нибудь будем только с тобой…

— Будем! — очень серьезно пообещал отец. — Вот окончится война, и мы всегда-всегда будем вместе.

…Поздно вечером вернулся, наконец, домой Василий Васильевич. Он согласился с предложением Симакова: лучше всего, конечно направить Николая в школу юнг. Но Коля тут же запротестовал, поблескивая упрямыми ушеренковскими глазами:

— Никуда с парохода не пойду. Не оставите там, где папа был, совсем убегу!

Глотов внимательно посмотрел на него, что-то прикидывая в уме. «А ведь и в самом деле сбежит» — почувствовал он. И отступил перед решительностью подростка:

— Что ж оставайся на судне. Только помни: отец твой настоящим человеком был. И уж если решил ты стать моряком, будь таким, как он.

Коля сразу убежал к Анютке, делиться своей радостью. А Глотов тихо проговорил:

— Не легко будет с ним на судне в такое время, да и ему не легко среди взрослых. Но снимать с парохода не следует: зачахнет. Есть же воспитанники на кораблях, даже на боевых. Людьми становятся. А война и на берегу может настигнуть…

Потом Василий Васильевич и Алексей долго говорили о недавней ночной бомбежке, о судовых делах, о предстоящем рейсе.

Распрощались уже в двенадцатом часу — только-только успеют на судно. Шли по улицам молча, быстро, торопясь добраться в порт до наступления уже близкого комендантского часа. Ночь лежала светлая, тихая, безлюдная, и в тишине этой особенно четко звучали их дружные шаги по деревянным тротуарам. Пахло зеленью листьев, пылью, недалекой рекой, и сквозь запахи эти нет-нет да и доносился еще один так не свойственный деревянному Архангельску: запах гари, запах войны…

— Дядя Леша, — начал Коля и тотчас поправился: — Алексей Александрович… А вы разрешите мне к пушке? К той, — голос его чуть дрогнул, — возле которой… папу?

Маркевич ответил односложно, но вложил в ответ все свое уважение к просьбе подростка:

— Это твое право.

И когда поднялись по трапу на спардек, еще раз нарушил молчание:

— Пойдем спать, Николай. Завтра рано придется вставать: пароход перетянут под погрузку.

Коля нерешительно попросил:

— Можно, я побуду на палубе? Все равно не усну.

— Побудь. Я тебе на диване постель приготовлю.

— Хорошо, дядя Леша. Спасибо.

Маркевич ушел, а корабельный воспитанник еще несколько минут постоял возле трапа, ведущего на ботдек, к капитанской каюте, и тихонько, на цыпочках, чтобы не греметь сапогами по железной палубе, отправился на полуют. Он прошел так осторожно, что вахтенный матрос на спардеке, не заметил его. Поднялся на площадку, к заново покрашенной пушке, долго-долго стоял возле нее, но блестящие части орудия видел, а совсем другое, то, о чем ему рассказывал друг отца, кочегар Петр Иглин. Видел пламя, возникшее от зажигательных пуль немецкого самолета, видел море огня, бушующее на полуюте, и в огне этом, в едком дыму — человека, направляющегося, пошатываясь из стороны в сторону под тяжестью стеллажа со снарядами, к борту. Еще миг — и взорвутся раскаленные снаряды, разнесут на клочки и орудие, и корму парохода! Зная это, торопится человек, изо всех сил спешит сбросить за борт свой страшный груз. И — бросает, и падает сам, пересеченный пулеметной очередью с гибнущего бомбардировщика…