Станислав Мелешин - Вторая жизнь

И она работала и зимой и летом, сажала кукурузу и картофель, сеяла гречу, горох, пшеницу, ухаживала за скотом, перебывала и нянькой, и уборщицей, и сторожем, и возчицей воды, и даже поварихой на полевом стане.

Когда на нее накатывала тоска, особенно осенью, она уходила в другие деревни, к другим людям, в другие хозяйства, все еще не осев, не утвердившись где-то на одном, полюбившемся ей месте.

Видно, не сразу человек становится счастливым… Видно, кроме того, что жив, есть еда и жилье и одна весна сменяет другую, ему нужно еще что-то для большой, бесконечной радости, для жизни наперед.

И это — что-то — ей, Нинке, не было еще понятно, да и не было этого — что-то в ее жизни до тех пор, пока не встретился ей Мурат…

Нинка встрепенулась, сдержала в горле радостный смех и прошагала по песку поближе к воде. Она вспомнила родное, мягкое лицо Мурата с раскосыми глазами, улыбающееся и усталое, коричневое от загара, с двумя глубокими морщинами на щеках. Она подошла к воде, взглянула, как в зеркальце, на свое отражение, словно надеялась увидеть там и его лицо рядом, и чуть не заплакала.

«Ой, Муратка, Мурат! Где ты сейчас! Я без тебя совсем одна… Ты помнишь, как это было?»

Вот как это было.

Она шла из какой-то деревни по дороге. Шла — куда дорога ведет. После ливня трудно шагать по размытой колее. И вечер не радует. И хлеба уже нет в узелочке. Брела. За спиной послышалось пофыркиванье лошади и чавкающий звук чьих-то тоже тяжелых шагов. Поравнялись. Она идет, лошадь везет телегу, он ступает рядом. Все — молча. Долго не говорили. А потом он также молча подхватил ее, усадил на телегу и сам сел рядом. Сказал только по-татарски: «Исам месис!» (Здравствуй!) Она подумала тогда, что этот человек увезет ее далеко-далеко, куда-то домой. И тепло ей стало, и смешно. Ей захотелось спросить его имя, но он вдруг тихо и задумчиво запел. Он пел о том, что степные просторы широки и в них легко потеряться, но он, как пастух, не даст в обиду овечку, и если овечка спросит, как зовут пастуха, то он ответит, что зовут его Мурат…

Хорошо было. Так хорошо, что она подумала вдруг — это ее муж. Это не старый, обрюзгший Мирхайдар, с липкими руками, за которого хотел выдать ее отец. Она заглянула тогда в глаза Мурату, улыбнулась и даже погладила его по шершавой щеке.

Это она хорошо помнит.

Привез Мурат ее в незнакомую деревню, в свой саманный дом, а сам ушел. Она поняла тогда, что ей нужно согреться, вымыться и приготовить ужин, и Мурат ушел, чтоб не мешать. Это ей тоже понравилось. И только ночью, за ужином, он осмотрел ее, улыбнулся, и они заговорили, словно после долгой разлуки…

С холодной синей полоски горизонта отваливали гряда за грядою облака, повисали, покачиваясь, и где-то вдалеке, на самом краю рыжей степи, уже слышалось приглушенное гудение грома. Но это далеко-далеко, за железной дорогой, за хлебными полями. Дождь, наверное, пронесет стороной, гроза утихнет, погаснет где-нибудь за горизонтом. Нинка было успокоилась, что гроза далеко, но пожалела, что дождь пронесет стороной и он не разгонит жару. Вот опять вдали гулко бухнул гром и тяжело прокатился над степью. Нинка весело погрозила небу маленьким кулачком и, обернувшись, увидела подругу Грушу, которая приближалась к ней тихой, утиной походкой.

Когда Нинка встречается с нею, Груша всегда со страхом восклицает: «Ой, Нинка!», словно собираясь сообщить что-то интересное, неотложное и важное для обеих.

Толстая и белолицая, лет тридцати, одетая в тесную синюю кофту и широкую черную сборчатую юбку, она ступает по берегу босыми крепкими ногами так, что песок хрустит. На голой руке покачиваются, вздрагивая, большие сандалии. Нинка рада подруге. Она всегда восхищается этой красивой русской бабой, втайне завидует ее здоровью, пышности, любит и очень дорожит дружбой. Все Грушины сердечные тайны у Нинки как на ладони. С пастухом Василием, который должен скоро пригнать стадо на водопой, у Груши непонятные отношения. В деревне говорят о них просто: «гуляют». Груша на слишком назойливые расспросы коротко, со смешком отвечает: «Встречаемся». А Нинка-то знает, что они давно живут как муж и жена, только по разным домам, не расписаны и без свадьбы, о чем Василий никак не догадывается или не хочет.

Груша клялась Нинке, что не любит его, «чучела», а только вот такая ее бабья доля: женихов на нее в деревне нету, мужики все по семьям, да мальчишки кругом, а ей ведь уже за тридцать… Вот и держится за Васю. Уж она его полюбит потом, коль ребеночек будет…

Сегодня Груша была какая-то вялая вся, наверное, от жары; поравнявшись с Нинкой, она тяжело опустилась на песок и, вместо «ой, Нинка!», вздохнула и кивнула в сторону степи:

— Не слышно?

На лице ее затаенная радость. По румяным пятнам на белых круглых щеках, по усмешечке глянцево-алых губ, вздрагивающим ямочкам около них и по глазам, голубым и печальным, будто остановившимся, видно, что она волнуется и не знает, куда себя девать в ожидании Васи.

— Ты одна ночью была? — спросила Нинка, усаживаясь рядом и обнимая подругу.

— Одна. Он у стариков остался. И утром я его не видела.

— Придет, придет твой Василий.

— Запозднился он сегодня что-то… Послушаем?

Они умолкли, вслушиваясь в степную тишину. Звенел зной, изредка раздавались на реке плеск и бульканье, ровный глухой гул грома вдали да цвиньканье кузнечиков — больше ничего не было слышно. Когда стадо идет по степи на водопой, земля гудит от тяжелого каменного топота копыт, а небо оглашается мычанием и ревом. Сначала откуда-то издалека, за сенокосами и пастбищами, там, где густо разросся ковыль, донник, житняк и пырей, будто повеял ветер и можно уловить звонкое «дзинь-дзинь» медного колокольчика, одинокий утробный мык бугая, а потом уже на степных луговинах и на дороге можно увидеть и услышать огромное золотое пыльное облако, которое катится медленно и громоподобно, и мычит, и ударяет по земле, будто перекатывает камни. Это идут стада. Этого надо ждать.

Груша вздохнула, потрогала красные сережки, пригладила ладонью со лба черные блестящие волосы, поправила косы, уложенные на загорелой шее узлом, распрямила пальцами на узле кос новую голубую ленту и осторожно откинулась на руки.

— Жарко…

«Все еще молодится», — пожалела подругу Нинка, прилегла на локоть и ткнула ей в плечо кулачком:

— Давай купаться.

— Ой, Нинка, Нинка! Послушай, что я тебе скажу.

Груша прикрыла свои голубые глаза, еще раз вздохнула и словно уснула. Без глаз красота ее как-то сразу пропала, она стала похожей на слепую.

Нинка смотрела на ее губы и ямочки около них, на вздыхающие шары грудей под кофтой и слушала робкий, жалующийся детский голос Груши:

— Я бы все равно не так жила, как сейчас. Я бы по разным городам ездила… Уйду в проводницы на пассажирский. Им хорошо. По всей стране катаются и катаются. И знакомых много. Ой, Нинка! Хорошо-то как!.