Станислав Мелешин - Вторая жизнь

— Иди, Хабирова, садись!

Нинка отмахнулась и показала на губы:

— Курить бросай, Василий.

Груша нежно вынула у него изо рта окурок и быстро выбросила в окно на голубой от дождичка песок. Нинка взглянула на счастливую подругу, вспомнила ее тоску о пассажирских поездах и улыбнулась. «Ни в какие проводницы она, конечно, не пойдет!»

— И вот приснилось мне…

Это Василий начал рассказывать свои сны. Чем-то он удивит всех сегодня? В прошлый раз он видел во сне пожары, — мол, это загсы всюду горели, а рядом строили одни родильные дома. Болтал, как всегда, конечно…

— И вот приснилось мне, будто светло-светло кругом — четыре солнца на небе. И иду я в свою деревню пешком.

Кто-то спросил:

— А конь-то где?

— Не перебивайте. Коня в прошлый раз свадьбы развозить забрали. Ну вот, значит. Все честь честью. По радио опять сообщили: мол, граждане, сегодня уже третий день коммунизм, и всего вам хорошего. Все жители веселые и нарядные ходят, как в выходной. А я со степи вернулся, и меня вроде не пускают. Опоздал, значит. Не зачислили еще.

— Проспал, что ли? — спросила Нинка.

Все засмеялись. Улыбнулся и Василий, доставая из нагрудного кармана сигареты.

— Нет, тут другая причина была. Иди, говорят, гражданин Василий, сначала поешь. Знаем твой аппетит. Ну, я в магазин сразки! Все как положено: прилавок, продукты, товары. И все без цены. И нет никого. Ну, обнял я за два двадцать круглую и тяжелую колбасу, значит. Съел грамм триста — и не хочу больше. Вся моя потребность. Закурил — и дальше.

Нинка слушала сегодняшний сон Василия, и ей становилось скучно. Сегодня он не в ударе, аж покраснел весь, стараясь придумать поинтереснее, да и Груша вон воровато зевнула, быстро прикрыв рот ладонью.

— А в деревне — веселье. В любой дом заходи. Стряпают, пекут, варят. Смотрю, слушаю, у кого дом всех веселее и ворота на всю степь раскрыты? Ну, конечно, Грушин дом.

Груша застеснялась, закусала губы и, вспыхнув, легонько ткнула кулаком Василия в бок. Все засмеялись.

— Дай, думаю, зайду. Чать, не выгонят, как в прошлые разы. Хоть воды подадут.

— Ну и как Грушины при коммунизме живут? — спросила Нинка, заметив, что подруга ее потемнела лицом, когда Василий упомянул о неприязни к нему ее родителей.

— А ничего живут, справно. Собак в степь повыгоняли. Батя ее ручку подает, спрашивает, как здоровьичко?

Василий замолк ненадолго и, прищурившись, посмотрел на Грушу:

— Да, чуть не забыл. Груша замуж за генерала отгрохала. Обрадовалась! Не здоровается теперь!

Все засмеялись. Груша опять вспыхнула румянцем, и было видно по ее засветившимся глазам, ей приятно услышать о себе такое, и, чтобы скрыть радостное смущение, она шлепнула ладонью по спине хохотавшего Василия.

Он стал льстить всем, называл поочередно, кого видел во сне и как они живут, вдов повыдавал замуж, холостякам доставил невест-красавиц, на месте деревни построил город, построил пруд с лебедями, всем дал работу по нраву, заставил сопровождать новорожденных с оркестром, вроде праздника или демонстрации, запретил разводы, болезни и смерть, всем щедро раздарил счастливую жизнь со словами «живи, пока не устанешь», — и все бесплатно. Не забыл он и Нинку. «Мурат твой вернулся», — подмигнув, сказал он.

Нинка слушала его благодушную болтовню, и на душе ее было как-то неловко. Конечно, каждый мечтает о будущем по-своему, но лучше бы было это будущее строить не во сне, а наяву, здесь, на земле, а уж такое сонное и общипанное будущее ей и даром не нужно.

Когда Василий умолк и стихли смех и голоса, Нинка взмахнула рукой и сказала:

— И врешь ты все.

Ей хотелось сразу же рассказать о будущем по-своему, как она его представляет, но не нашла слов, в голову почему-то приходили мысли только о своей жизни, о Мурате, о саманном домике, который нужно выкупить, о председателе, к которому надо идти ругаться и требовать должного расчета, о Груше и ее неустроенности, о кормах, из-за нехватки которых опять зиму придется мучиться, и о том, чтоб все было хорошо, интересно, радостно каждый день у каждого в семье и во всем колхозе. Нет, не умеет Нинка так складно «болтать», как пастух Василий, да и не нужно это никому.

— Это мне приснилось, — потянувшись, зевнул Василий и надел на голову старую, замызганную папаху, будто мальчишки поиграли ею в футбол.

— Приснилось мне это, Хабирова!

Все засобирались выходить. Отдых закончился. Нинка напоследок бросила, обращаясь к пастуху:

— Ты вот Грушу быстро за генерала спихнул. Себе почему не оставил? Себя почему во сне обидел?

— Опоздал… — растянул Василий и полуобнял Грушу.

— На земле не опоздал вот. Сразу проснулся!

Все засмеялись, выходя из будки на песок, к реке.

— Ладно, ладно… — пробормотал Василий и, подпрыгивая, ловко, молодцевато вымахнул на седло, тронул бока лошади ногами.

…Старый тополь покрывал свисающими мокрыми ветвями крышу просторного дома, в котором находилось правление колхоза и клуб. Нинка подошла к крыльцу и постояла немного. У крыльца молчал грузовик, груженный бочками с солидолом, накрепко перевязанными канатами. Под тополем кто-то спал в комбинезоне, разметав по траве руки. Наверное, шофер. Рядом сидела толстая и рябая в платках баба и баюкала орущего малайку, раскрывая рот, как рыба, которой не хватает воздуха. Не здешняя… Вот едет в такую жару куда-то, к себе домой. В тени под навесом, как глыба синего неба, стояла сверкающая, красивая, словно большая игрушка, легковая машина. Нинка полюбовалась ею и со вздохом пожалела, что ни разу в жизни на такой игрушке не каталась.

Из раскрытых окон тянулся голубой табачный дым и на всю пустынную деревню раздавался басовый резкий крик председателя. Значит, он дома, на месте. Нинка почистила тапочки, оправила и застегнула жакетик и быстро вбежала по сухим поющим ступенькам крыльца.

Дубинин, бритоголовый, весь красный, в широкой клетчатой рубахе с раскрытым воротом, ругал кого-то по телефону. Не отрываясь от телефона, он поднял на Нинку глаза, прищурился, указал кивком на стул у окна, где за столом, отвернувшись к окну, молча сидел длинный худой бухгалтер и раскуривал трубку, зажав ее в кулак.

Нинка не стала садиться рядом с бухгалтером. Она не любила глухонемого. От него никогда ничего не добьешься, и нужно писать записки, чтобы он понял, что нужно. На нее бухгалтер даже не обернулся. Дубинин крикнул в трубку: «Все!» — подержал ее задумчиво и осторожно опустил на рычаг.

— Ну, здравствуй, Нина Хабирова, здравствуй! Давай присаживайся ко мне поближе. Знаю, знаю, зачем пришла.

«Все ему скажу. Все! Опять начнет хвалить, обещать, снова проводит до двери и скажет на прощанье: заходи всегда, в случае чего. Ну как на него обидишься?»