Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Я хотел показать его дочери — в охотничьем азарте совсем позабыл о ней, — взял перо за легкую полую трубочку, на кончике которой налипло что-то серое:

— Посмотри, какое чудо! Ты слышишь?

Дочка стояла ко мне спиною, вобрав голову в плечи, глядела в приречный ольховник, скрывший ястреба, и, сколько я ни окликал, ни за что не оборачивалась.

За эту знойную неделю тело мое настолько раскалилось, что струи дождя, не достигая его, превращались в пар, будто от банной каменки. Но наконец-то блаженная прохлада победила, побежала по жилочкам, я вздохнул освобожденно, почувствовал себя совсем молодым, здоровым, сильным. Мы с дочкой плясали, как язычники, босиком по лужам, взбухшим на мураве, вопили что-то несусветное, отплевывались, отдувались. Ливень наддал, туча выплескивала на нас ведра воды. Где-то хлопотал ветер, проталкивал тучу вперед, сгибал дождь на косохлест, раскачивал верхушки елей и сосен.

Туго ударил гром, покатился за лес, далеко-далеко, до самого Ледовитого океана.

Жена призывно махала в окошко: хватит, простудитесь!.. Она неосознанно нам завидовала. Здоровье у нее было шаткое — после ревматизмов, холециститов, воспалений легких. Весь этот «букет» преподнесла ей война, как и многим мальцам и девчушкам того поколения, раннее детство которого смяла всенародная беда.

Накануне войны жене было всего три годочка, она гостила вместе с матерью у бабушки в деревне под Калинином. Бабушку скрючил ревматизм, она обезножела, сидела в креслице, кротко ждала, когда навестит ее кто-нибудь из шестерых сынов и дочерей, разъехавшихся по всей России. Ей помогали соседки, муж, бывший балтийский матрос, бывший певун и гуляка, а перед войной — степенный мастер племенного коневодства. Он часто бывал в отлучке, бабушка смотрела в окошко. Чаще всех приезжала меньшая дочь с Урала, привозила свою дочку, вьюна-стрекозу, курчавую, густоволосую — зубья костяной гребенки крошились, — зеленоглазую. Шум поднимался до потолка, девчушка уж если хохотала, то на всю деревню, если плакала — святых выноси.

Эту шалунью и капризницу все в деревне очень любили. Дедушка приносил ей из лесу «зайкин гостинец»: то пряник, то сушку, то просто хлебный ломоть. Она так радовалась, так любила зайкины посылки, но сперва предлагала пряник или промерзшую в лесу горбушку хлеба соседям, бабушке.

Общая тяжелая тревога первых дней войны ее как-то не коснулась. Но когда загремело небо и от этого грома стали уходить через деревню на Торжок сотни людей с тележками, на подводах и просто пешком, под рев коровушек и козлушек, под плач ребятишек, девчушка испугалась.

— Хватай дочку, беги, пока не поздно, — советовали соседки ее матери, которая металась, не зная, как оставить стариков. — Уходи скорее. Шепотки недобрые слыхать: «Мужик у нее коммунист, сама коммунистка — вздернут на первом суку».

Девять суток пробирались девчушка с матерью к себе на Урал, и все казалось, что их по пятам преследует гром, тяжело катится за ними, давя и сжигая на своем пути доброго зайку, который посылал гостинец, речку, поле, бабушкин дом с узорными косяками окошек…

Настолько глубоко это въелось в память, что жена моя безотчетно боялась грома, не молнии, а именно грома, особенно когда трясся наш старый бревенчатый домик, роняя по стенкам мох, иссохший в порох, и засыпку с чердака.

Ветер все-таки нашел долину Быстринки, закрутил дождевые струи, швырнул нам в лицо. Мы смеясь бросились под крышу. Докрасна растерлись махровыми полотенцами, девочка пошла переодеться, я тоже сменил плавки на сухие, натянул брюки, рубашку — и опять на волю.

Наш дом сидит низко, наружного крылечка нет, приходится следить за пиршеством грозы из-под крыши двора. Редко удается посмотреть такой сюжет с начала до конца, и я стараюсь не упустить ни одной возможности.

Есть люди, генетически устроенные так, что живут с природой в одном ритме, будь этот человек хоть разакадемиком, разтехнарем, хоть мужичком в треухе — сторожем колхозного склада. Во мне, видимо, тоже гены такие заложены. Я как-то верно чувствую грядущую перемену погоды, радуюсь грозам, ветру, утренней свежести, плохо переношу засуху, духоту замкнутого пространства. Особенно — скачки атмосферного давления. У нас, на Западном Урале, давление прыгает, как норовистый конь, и потому в прогнозе погоды по радио и телевидению Пермь упоминается редко и стыдливо. Метеорологи пробовали предсказывать нам погоду, но она поступала наперекор, к великому их конфузу.

Я сам заранее ощущаю будущее резкое похолодание или потепление, перемену суши на ненастье или наоборот, да и муравьи, пауки, лягушки, кузнечики, бурундуки охотно мне помогают. И еще — облака…

Вчера, едва сошла роса, мы отправились пастись на клубнику. Над угором, который ее растил, вились струйки марева. Ягоды, зеленоватые с одного боку и фиолетовые с другого, прятались среди травы, крупные, увесистые, душистые. Мы снизу поднимались на угор, собирая клубнику в поллитровые стеклянные банки, а больше — в рот: зачем откладывать на завтра то, что можно съесть сегодня? Нет ничего вкуснее овоща, только что снятого с грядки, ягоды, только что отделенной от стебелька.

Умытое солнце сидело на макушках леса и пригревало. Из хвойной рощицы, оторочившей угор по боковине снизу доверху, веяло легчайшим ветерком, даже намеком на ветерок, пахло коктейлем из грибов и хвои.

Собирать ягоды я донельзя ленив и для себя, например, ни за что бы не стал сотни раз наклоняться. И теперь, угостив жену и дочку, поскорее взбежал на вершину угора и загляделся на небо. Оно было настолько чистым, что, если бы удалось провести пальцем по синеве, наверное бы, заскрипело. И по горизонту, подчеркивая эту синеву, белыми комочками сидели кучевые облачка. Если до полудня начнут они бурно расти вверх, обратятся в столбы с вершинами, напоминающими цветную капусту, ну тогда жди грозы, града, урагана. А если так и останутся на своих насиженных местах или совсем уйдут — тащи воду с речки на огород: дождя в этот день не будет. Как спадет жара, с луговин от речки побежит ветерок, свой, доморощенный, и радуешься его доброму прикосновению, и как-то сам становишься добрее.

Но мне хотелось грозы. Грозы к нам, в долину речки Быстринки, снисходили редко. Они буянили на берегу водохранилища, сокрушали сосновый бор, валили у подпора столетние ели, ежели была в стволе хоть какая-то слабина, плавили молниями песок, обращая его в стеклянные шарики, расщепляли и обугливали одинокие деревья. Недавно расшалившаяся молния прошила баньку пенсионера Воскобойникова. В баньке на скамейке стояла семейная реликвия — латунный таз, из которого омывали свои израненные тела деды времен Очакова и покоренья Крыма. Очнувшийся от испуга Воскобойников обнаружил в потолке баньки обугленную дыру, а вместо любимого таза — ноздреватый комочек металла. Почему банька не загорелась, никто объяснить не мог.