Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Как дошло до меня, чем они тут промышляют, черно вдруг сделалось, в ушах заныло. Я вылетел из травы и заорал срывисто, необычным для себя тонким голосом:

— Да что же вы делаете? Разве так можно?

Мужики сперва вздрогнули, ко мне повернулись. Один, маленький, шилоносый, с прилипшей к нижней губе сигаретой, злющими глазками обшарил меня, посмотрел в мой след и облегченно, смачно выматерился. Другой, здоровый длиннорукий дрын с опухшим лицом, облизал шершавые губы и, равнодушно переступая, стал заводить край бредня. Углан приостановился, нерешительно поглядывая то на меня, то на мужиков. Был он, как и старшие, в штормовке, из-под спортивной вязаной шапочки щупальцами кальмара спадали волосья.

— А ну, катись отседова! — разъярясь, крикнул маленький, не отпуская бредня.

Я принялся убеждать: зачем, мол, опустошать речку, куда им столько рыбы-хариуса, почти малька, да и долго его не сохранить… Что-то еще говорил жалобное, длиннорукому это надоело, он хрипловато, негромко так велел углану:

— Паша, выруби-ка этого страдателя…

Паша охотно полез на берег. Был он жилист и тоже длиннорук, выше меня на полголовы. Глаза его, цвета спитого чая, из-под припухших век зыркали с наглинкой и все-таки с опаскою. Лицо у него было даже симпатичное, до зрелости еще недотесанное, ямочка на щеке играла. Он шел на меня, хрустя травой, а я стоял, держа в опущенной руке удилище, и почему-то совсем не думал, что меня и в самом деле могут «вырубить».

Огненный взрыв полыхнул в голове. Через секунду я очухался — лежал на земле, и рука все сжимала удилище. Я вскочил, зажал другой рукою расшибленный глаз, едва различая путь в черноте; меня понесло, понесло в сторону, в тайгу, на увал. Я не плакал от боли, от бессилия, от позора: какое-то время я вообще не существовал…

Постой-погоди, как они будут хохотать, как они будут праздновать победу, углан разохотится и еще на ком-нибудь попробует крепость своего кулака! Не выйдет, теперь я наготове! Я спрятал удилище и сумку в папоротники, отломил хорошую палку. Одним глазом трудно было смотреть дорогу, она сделалась узенькой, скользкой, кособокой, под ноги попадались колдобины, которые словно только что кто-то накопал. Едва разглядел поворот — его недавно тоже не было. И горизонт — с одной стороны, и речка — будто обрубок.

В виске токало, взбухало. Хотелось пить. Как далеко я все же удрал!

Я ладонями зачерпнул воды, глотнул, смочил глаз и висок. Отыскал тропку, но в травах скоро потерял, полез так, напрямик, и совершенно неожиданно для себя вырвался к мосточку. Чуть не кувырнулся, налетев на корягу; в колене стрельнула боль. Ни неба, ни солнца я не видел. Однако разглядел пятно от костра, пустые бутылки. Враги мои все-таки смотались. Сколько я ни прислушивался, лишь булькала вода, жужжали насекомые.

Я сел на замшелый мягкий пень, трясущимися пальцами достал сигарету и вдруг всхлипнул, из-под опухшего века покатилась слезинка. Не помню, когда я в последний раз плакал, хотя поводов, как у любого человека, было предостаточно. А тут на вот тебе — расстроился, разобиделся, больно, видишь ли…

Сигарета показалась горькой, как полынь. Я бросил ее на пятно кострища, спустился с обрывчика, сунул лицо в ледяную воду. В целебную воду моей Быстринки.

Встречал я в жизни людей экономных, прижимистых, расчетливых, но скупых до умопомрачения довелось узнать впервые. Можно понять: человек, однажды пришибленный, готовится к черному дню, или человек размечтался о большой покупке, о разнеженном отдыхе на Золотом Берегу, или озабочен тем, чтобы детишкам, внучатам мягкую соломку подостлать. Ну и пусть, и обсуждать не стоит. Но в уральской деревне, где без принуждения, от всего сердца поделятся с тобою последним, вдруг завелся махровый скупердяй!

Не только в нашей хилой деревушке, а во всей округе слыл Самсон Самсонович Тудвасев самым богатым. Пятистенный домина его стоял под шифером, высоко глядел оконницами. На стены от цементного фундамента пошла бесценная лиственница, выше, до застрех, сухая звонкая ель в обхват толщиной. Из лиственницы да из ели Тудвасев прирубил пристрой, тоже подвел под шифер. В жаркий день я любил забираться внутрь пристроя, пошлепать босиком по прохладным плахам пола, поваляться на груде шуршащих стружек, душистых, как майский мед. Тудвасев намеревался этот пристрой доделать и продать, ко мне насылался, но цену заламывал не по моему карману, земли не обещал ни клочочка да и выход из пристроя выводил на свое крыльцо. Я дипломатично тянул с ответом, а потом купил в другом конце деревушки развалюху и уже издали смотрел на усадьбу Тудвасева, не подозревая даже, какой беды избежал.

Дом Тудвасев построил на отшибе. За огородом начиналось чернолесье, перед вторым огородом, который он называл палисадником, зеленела покосная луговина, бежала Быстринка в обнаженных осыпающихся берегах. Тудвасев под корень вырубил все деревья на берегу: дескать, пчелам летать сподручнее и солнца для огорода больше. Он и мне советовал выпластать перед моим домиком вдоль речки весь ольховник, пустить на дрова.

— Олька шибко корошо горит, — говорил он с неистребимым акцентом. — Огород светлее станет, комара меньше будет.

Пришел даже с пилой и топором, но я его не допустил. Дай ему волю, он бы всю речку оголил и угробил. В лесу там и сям натыкался я на поленницы дров, сложенных давно, уже погнивших с сердцевины и для леса заразных, — Тудвасев заготовил впрок на много лет. И во дворе у него высились стены поленниц, баня, тоже рубленная из лиственницы, — нас туда ни разу помыться не пустили — с двух сторон была обложена ровными березовыми плашками.

Во дворе сыто взмыкивала корова с огромным ваннообразным выменем, единственная на всю нашу округу. Бродил бычок с сонными голубыми глазами, шлепая лепехами, роняя вязкую слюну. Капризно всхоркивал кабанчик, засматриваясь на огород, расчерченный бесконечными рядами картофельной ботвы. Хвастливо орал словно из меди отлитый петух с гребнем-беретом, стенали куры, пищали цыплята, желтыми одуванчиками мелькая в траве. Двадцать два улья кипели пчелами.

— Куда все это старику и старухе? — частенько удивлялись мы, видя, как колотятся Тудвасевы.

Дом, пристрой, омшаник, баню — да все, все они сработали сами, вдвоем, и лето напролет крутились в поту, черные от усталости, обихаживая хозяйство, с которым и многолюдная семья ухайдакается. Маленький, длиннорукий, цепкий, как клещ, с хрящеватым широким носом и жесткой седоватой бородою, старик был в беспрерывном движении: ошкуривал бревна, колол дрова, ходил с дымарем над ульями, косил луговину и поляны в лесу. В омуте Быстринки напротив усадьбы мокла липовая кора — на лыко, из которого Тудвасев плел рогожи, ладил мешки. Кора отравляла воду, но когда я сказал об этом старику, он повернулся ко мне спиной; сильно выпирали под мокрой рубахой лопатки. И тетя Фиса, жена его, высохшая, как мумия, всегда была на подхвате, полностью ему покорная, а еще ведь на ней лежало домашнее хозяйство.