Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Минуты две мы стояли. Потом попятились, обошли черемуху по нагорышку. Весь воздух вслед за нами и перед нами журчал, булькал, рассыпался жемчужными горошинами, трещал, свистел, гудел медной дудкою. Ни одна птаха не подавала знака — это было время соловьев.

Но днем была и кукушкина пора. Дочка услышала однотонный унылый голос, который ни с каким иным не спутаешь, подождала, пока он умолкнет и эхо потеряет его в бору, спросила:

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Милая девочка. Если бы мы знали отпущенный нам срок земной жизни — природой, доброй или злой водой! Одни сразу отказались бы жить, другие впали в параличный сон, третьи хищно, жадно ринулись рвать для себя все вокруг, четвертые отдали бы весь свой срок, не мешкая, не откладывая, отдалению смертного часа, борьбе за то, чтобы люди не знали, когда он придет, и были бы счастливы этим незнанием.

— Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

— Раз, два, три, четыре… — считала дочка.

Эта игра, этот счет скоро и напрочь из памяти исчезает.

Зато «ку-ку» оставляло в лесу долгую память. Не кукушка с унылым однообразием оповещала окрестности. Серенькая, незаметная, потаенно подбиралась она к уютному гнездышку горихвостки или пеночки. И вот летит прочь голубенькое, точно небо, яичко, разбивается от удара по ветке, повисает желтоватой каплей. Горихвостки, отец и мать, мечутся в страхе, кричат. Глядь — в гнезде все яички целехоньки, хоть считай справа налево, хоть слева направо, все голубенькие, как на подбор. Слава солнцу, надо высиживать!..

И вылезает из одного яичка взъерошенное чудище, растет не по дням, а по часам, тужится, выталкивает через край гнездышка одного за другим своих соседей, разевает пасть, трясется от голода, и горихвостки, ничего не понимая, носят, носят в своих слабеньких клювиках червячков, гусениц, букашек, носят с зари до зари, пока не валятся друг на дружку в изнеможении.

Папаша этого прожорливого чудища скучно, монотонно, как будто отбывая повинность, оповещает других кукушек: «Здесь наша кладка — голубенькие яйца, подделки под горихвосткины. Не летите сюда со своими пестренькими подделками под пеночек, славок, зарянок… Здесь наша кладка! Ку-ку, ку-ку, ку-ку».

Ему тоскливо. Он никогда не испытает радости отцовства, радости выкармливания птенцов, обучения их полету, подготовки к дальней и опасной дороге в Африку. Маленький наглый кукушонок все знает и умеет сам.

Мы с дочкой сидим плечо в плечо на скамье у теплой стены сарая, слушаем, рассматриваем потрепанный определитель птиц.

— Нельзя же называть папашу кукушкой, — решительно говорит дочка.

— А как? Допустим — «кукуй».

— Не-е. Я думала: пастушка — пастух, кукушка — кукух.

— Непривычно как-то… Но, по-моему, можно!

За лесом затеплилась заря. От птичьих голосов воздух ликовал, вибрировал струнами. И какой-то чуждой, нездешней печалью напоминал о себе одинокий «кукух».

В конце августа воздух ревет от выстрелов и собачьего лая. Все глубже, все глубже в тайгу скрываются зверь и птица, пока не схлынет напор, не уберется в чехлы беспощадное оружие.

У меня на ремне тоже ружье: старенькая «тулка» шестнадцатого калибра, в кармане — пяток патронов. Охотник я никакой, только в армии бил по мишеням — из карабина, автомата, пистолета, попадал неплохо, но это совсем другое дело.

Для чего же я прихватил ружье? Или возбужденные голоса охотников, эхо гулких выстрелов так подействовали?

Ружье мне досталось от прежнего хозяина дома. Хозяин обещал за ним и еще кое-какими вещичками своими приехать, да не подавал о себе знака, след его где-то затерялся, ружье висело на стенке у двери в брезентовом чехле, ждало, когда сможет выстрелить. Под ним, на том же гвозде, за ремешок был зацеплен клеенчатый патронташ, добела вытертый.

Вчера я ружье снял, вдыхая терпкий запах сгоревшего пороха, вычистил так, что на черноте ствола запоблескивал зайчик, собрал как положено. Утром, вовсе не помышляя ни о какой охоте, набросил ремень на плечо, сунул в карман патроны.

Теплынь держалась летняя. Ни один красный и желтый лист не зажегся еще в рябинах и осиннике, даже липы, прежде всех признающие осень, вовсю кудрявились и, как казалось издали, снова цвели, так густо сидели на ветках восковые крылышки семян. Однако солнце было не по-летнему низкое и пегое, в косых слегах его, пробивающих лес, не хороводилась уже мошкара, и дорога, по которой мы шли, ископыченная, заляпанная, влажно чавкала под сапогами.

Я переломил ружье, не долго думая, вставил патрон, закрыл и огляделся.

Что-то переменилось во мне. Вроде бы я сделался выше ростом, сильнее, взгляд мой хищно рыскал по зарослям, по верхушкам деревьев; корзинка на брючном ремне теперь мешала, я перекинул ее за спину. Грибы исчезли.

— Ну вот, папа, да вот же! — расстраивалась дочка, обнаруживая чуть ли не под ногами у меня торчмя стоящий красноголовик.

Мы вышли на округлую поляну в посохшей мелкой траве; у кочек и старых пней лишаями лежал пожухлый земляничник. По другую сторону поляны выступали две кряжистые сосны с толстенными кривыми ветвями вразброс, с темными спутанными кронами — будто не прибрались еще после провального сна. И на одной из них, на коряво изогнутой ветви я приметил какое-то шевеление. Вгляделся — точно! Орехово с пестротою рыжий, притаился, сливаясь со стволом, матерый ястреб-тетеревятник. Умно пропустил охотничьи ватаги и выжидает, когда можно будет самому поохотиться.

Было до него шагов тридцать, заряд мог и на излете не достигнуть, но ружье словно само по себе припало к левой моей ладони, уперлось прикладом в плечо и — выстрелило.

Ястреб тяжело взмыл из своего убежища, и вдруг споткнулся обо что-то в воздухе, и повалился, повалился прямо на середину поляны. Приподнявшись на железных своих когтях, он сидел ко мне боком, бурый, в конопатинах и узорах, под рыжим осенним солнцем.

«Взять живьем! Добить и чучело сделать!» — замелькали в голове моей мелкие мыслишки.

Однако ружье больше не поднималось, я, почему-то крадучись, на цыпочках, медленно приближался к ястребу. Я боялся гордо вскинутой головы его, взъерошенных на затылке перьев, а особенно его глаза, огненно-зеленого, пылающего болью и яростью.

Он ссутулился, наклонил голову, шею вытянул вперед по-гусиному, разжал клюв, обнаружив маленькую косточку языка, и невероятным усилием поднял себя над травой. Презрительно взмахивая растрепанными крыльями, потянул по-над поляною к речке, к Быстринке, скрытой от нас тесным ольховником.

А в воздухе будто бы на лучах зависло перо, широко кружась вокруг острия, выровнялось и впилось в землю возле самых моих ног. Я подобрал его, оно было шелковистым, необыкновенно красивым: шоколадного цвета с желтоватым накрапом и дымчатыми полосками в елочку.