Василий Шукшин - Странные люди [сборник]

Тут открылась одна любопытная деталь: учитель его по ВГИКу Михаил Ильич Ромм был убежден в том, что кино – искусство будущего, чего нельзя сказать о театре. Шукшин же, познакомившись ближе с театром, почувствовал, что сцена обладает огромной притягательной силой и особой магией, и ощутил специфические, только ей присущие средства воздействия, которые делают искусство театра неуязвимым и ни на что другое непохожим.

К этой мысли он пришел сам – никто у нас ничего подобного ему не внушал, никто не агитировал за сцену. Повторяю, вначале он так не думал – просто ходил на наши спектакли, смотрел, разговаривал с актерами, со мной, слушал, размышлял. А потом я стал свидетелем того, как Василий Макарович, что называется, загорелся – захотел писать для театра. И вскоре принес пьесу «Энергичные люди», которая всем нам сразу очень понравилась...

Я попросил Шукшина прочитать «Энергичных людей» труппе. В назначенный день он пришел, пожал всем руки, поднялся на сцену репетиционного зала, сел за столик, попросил кофе и, к слову, в продолжение всей читки пил крепчайший растворимый кофе. В самом начале Василий Макарович сказал: «Так, маленько я волнуюсь... Театр вы большой и драматический».

Волновался Шукшин ужасно, но прочел удивительно – со свойственным ему серьезом и юмором, и актеры просто покатывались от хохота. Смех вызывал не только сам текст: не меньшую реакцию вызывали и ремарки, полные авторского ироничного отношения к происходящему. Тут меня осенила идея: оставить голос Шукшина в спектакле, чтобы автор как бы сам комментировал и объяснял происходящее. Тогда я попросил его специально записаться, и он сразу согласился.

Василий Макарович приехал недели за полторы до выпуска спектакля, и мы с ним начали эту работу. Тут я столкнулся с ним уже как с автором. Надо сказать, что на запись, не такую уж большую по времени, мы потратили много часов, потому что его мера требовательности к своей работе была очень высока. Часто он говорил: «Нет, то, о чем мы говорили, не получилось, давайте еще раз»...

Словом, я получал огромное удовольствие от совместной работы. К тому же было интересно наблюдать, как Шукшин-драматург периодически вмешивался в работу Шукшина-актера и импровизировал на ходу. Например, в конце у автора была длинная реплика; когда дошли до нее, Василий Макарович сказал: «А здесь попробую-ка я просто присвистнуть», – убрал текст и «просто» присвистнул.

Мы работали тогда часов девять подряд и вышли из студии почти без сил, но задачу выполнили: «Энергичных людей» на сцене БДТ комментировал голос автора.

Весьма интересными оказались репетиции, на которых присутствовал Василий Макарович: для меня он явился своеобразным радаром – глядя на него, можно было точно сказать, как играет артист. Дело в том, что на репетициях, слыша сочиненный им текст, Шукшин воспринимал его так, как будто слова родились только что и автор его – актер на сцене. Скажем, он хохотал над собственной репризой, которую знал наизусть, когда актер играл с полной мерой органики. Если же исполнение было неживым, не возникало, как свое, Шукшин оставался мрачным. По нему, повторяю, можно было видеть абсолютно точно, что получалось, а что не получалось на сцене...

Любопытная деталь: на одной из репетиций Шукшин обратился к заведующей литературной частью БДТ Дине Морисовне Шварц:

– У вас нет бумажки – мне записывать?

– Вот, пожалуйста, мне уж тогда не обязательно...

Среди записей, сделанных Шукшиным 18 июня 1974 года в блокноте Шварц, есть, например, такая: «Юрский – похохатывает – славно».

На обсуждении спектакля, после премьеры, Василий Макарович сказал, что именно БДТ заставил его поверить в возможности театра, что теперь он собирается много писать для сцены и следующую пьесу отдаст, конечно, только Большому драматическому. Театр стал в его жизни «Третьим китом» вровень с двумя другими – литературой и кинематографом. Так началась наша дружба. К сожалению, она не имела продолжения – через несколько месяцев Василия Шукшина не стало...

В театральных институтах есть особая форма обучения молодых актеров и режиссеров: «работа над отрывками», она состоит в том, что в учебных целях инсценируются какие-то, обычно прозаические, отрывки, которые играют студенты. Раньше я привлекал с этой целью, как правило, рассказы Чехова, потому что они обладают главным для такого рода педагогических материалов – неукоснительно точной логикой человеческих взаимоотношений и удивительной правдой чувств. Но эти характерные особенности чеховского письма свойственны и шукшинским рассказам. К тому же почти все они построены на диалоге, а значит, легко инсценируются. И еще: подкупают очень высокие нравственные критерии прозы Шукшина, который, кстати, никогда не опускается до примитивной морали, до проповедей типа «черное – белое».

Вот, скажем, говорят два человека (рассказ «Хозяин бани и огорода»): один – рачительный хозяин, другой – бездельник. Вроде бы. Но не все так просто, как кажется на первый взгляд, потому что отношение к жизни того, кого мы вначале приняли за бездельника, оказывается поэтическим; а рачительный хозяин предстает прагматиком, человеком ограниченным.

Василий Макарович не был очень уж разговорчив, скорее – молчалив. На зато насколько возрастала ценность того, что он, бывало, скажет, потому что Шукшин никогда не говорил спроста.

Он обладал природным, я бы сказал, врожденным демократизмом – в высшем смысле этого слова. Если так можно выразиться, Шукшин был внешне простым человеком, наделенным огромной интеллектуальной силой, – я говорю не о таланте, а просто о человеческих проявлениях. Шукшин, будучи по происхождению крестьянином и интеллигентом в первом поколении, в то же время обладал способностью интеллектуально, философски мыслить, охватывать и сопоставлять самые разные явления и события...”

“ Проза Шукшина, совсем не предназначенная для театра, с легкостью, победоносно завоевывает подмостки. Рассказы писателя сами собой, естественно складываются в спектакли, поражающие своей художественной целостностью. Как выяснилось, драматизм характеров и положений в них оказался очень близким театру. Будто Шукшин прежде, чем записать любой рассказ, уже мысленно режиссерски выстраивал и актерски проигрывал. Недаром и многие его персонажи наделены своеобразным даром творческой фантазии, импровизации, как, например, Бронька из рассказа «Миль пардон, мадам!». Не случайно также всей душой тянутся они к празднику, как Егор Прокудин из «Калины красной». Любил писатель и длинные монологи-исповеди, напоминающие чеховские, которые сами собой просятся на сцену. Одним словом, проза Шукшина открылась театру сразу – щедро, охотно, не тая секретов, обнаруживая своеобычную театральность.