Василий Шукшин - Охота жить [сборник]

– В письмах-то Вася нам писал, все собирался переехать и жить в деревне. Скучал он по ней. Один раз, помню, приезжал с кем-то со студии, Шолохов была фамилия-то. Но не писатель. В нашем сельсовете, когда командировку отмечать стали, подумали – писатель. Даже лозунг хотели писать, но тут Вася, слава богу, вмешался и все объяснил. Другой это был Шолохов, просто фамилии больно схожие. Вася все водил его по селу, показывал нашу красоту, а когда вернулись, то кто-то сказал: «Воздух-то здесь какой! Кислород хоть поварешкой зачерпывай и хлебай на здоровье!»

А раз был такой случай – это уже когда «Печки-лавочки» сымали. Вася за мной специально на «Волге» приезжал: «Поедем, мама, посмотришь, как кино делается». Я все отнекивалась и на хозяйство ссылалась. Теперь-то я уразумела, зачем он хотел меня тогда в Советский район везти – для фильма надо было. Вот сказал бы тогда, дите мое милое, что к чему – я бы все бросила и поехала за ним! А он не знал, с какого бока ко мне подойти.

– Вася хорошо понимал людей. И они его понимали, уважали. Он любил людей... Василий вообще очень расстраивался, когда кто-нибудь из близких людей болел, а когда тяжко заболел Ромм, не находил себе места. А Васю как раз за границу послали. Он пришел к Ромму и говорит: «Не поеду». Михаил Ильич еле уговорил его ехать. Вася как чувствовал. Больше они не увиделись.

– Что вы думаете – снял, да как! Смех и грех об этом даже вспоминать-то. Сначала Вася один приезжал. Сказал, что съемки заканчиваются и ребята просятся у него: охота им Сростки наши поглядеть и как он живет. «Устали, говорит, они у меня мама: отдохнуть, прийти в себя перед дальней дорогой им надо. Так что гостенечков поджидай, мама!» «Ох, сынок, говорю, да чем же я угощать-то их стану? Кроме картошки, что я им могу дать? Они ведь у тебя как-никак люди особливые, столишные» – «А что?! Картошка – наипервейшая еда! Мы все на ней выросли. Да ты не расстраивайся шибко, мама, навари-ка целиком, в мундирах! Они у меня люди простецкие, не обидятся».

Вечером поужинали. Посидели, поговорили. А Вася-то так потихонечку, чтобы я случайно не услыхала, говорит Толе Заболоцкому: «Вот, Толя, видишь, моя мама, сыми, для фильма нам пригодится!» Вася, однако, на улице устроился спать, ну а остальные – кто где. Я им постельки-то приготовила всем.

Проснулась – петухи уже горланяли вовсю над Сростками. Ну, думаю, заспалась я. Вот так вот беру полушалок-то, подвязываю... Все спят еще: проговорили допоздна. И вижу – за окном кто-то мельтешит, а кто – сразу-то узнать спросонья не могу. Потом поняла – так это Толя Заболоцкий со своим аппаратом. Сымает, наверное, подумала тогда я. Ну и ни к чему. А он, значит, снял и на боковую – досыпать.

А потом они стали собираться в Москву. Ждали, когда подойдет машина и увезет багаж на вокзал. Небо было ясным-яснехонько. И тут, как на грех, вылетела откуда-то страшенная тучища. «Ох, говорю, сынок, не к добру она. Как бы града не вышло: повыхлещет в огородах-то!»

Он остановился посреди двора. Посмотрел на цинковую крышу: «Все ничего, мама, да вот беда – громоотвода у тебя нет! Это плохо! Вишь, какие тучи бывают?!» Он хватился было залезть на крышу да посмотреть – лестницы нет. «Вы, ребята, собирайтесь, – говорит он, – а я маме подсоблю». Принес две жердины, топор, молоток, гвозди и принялся за работу. «Надо, говорит, лестницу тебе сделать, мама...»

А тут вскорости и машина подрулила. Сигналит ему, а он все: «Счас мы, счас!»

Уж такой он был неугомонный: если возьмется за что, то до конца дело непременно доведет!

Я говорю ему: «Ладно, сынок, бог с ней, с лестницей-то, без нее как-нибудь обойдусь!» – «Нет, что ты, мама, без нее как раз и нельзя! Вот уезжаю, а сердце у меня болит за тебя: как же ты без громоотвода-то?»

И снова принялся за работу. Вскоре лестница была готова. Вася поставил ее, поднялся на крышу – проверил на прочность.

А шофер знай себе сигналит, значит, на машине-то. Я говорю: «Ладно, Вася, спасибо, сынок! Ребята тебя заждались. Езжай с богом!»

Он направился к калитке-то было, да этак остановился, посмотрел на баньку, веранду, которые он сам своими рученками построил, и сказал: «Поаккуратней будь, мама! Береги себя!»

Подошел, обнял и расцеловал меня в обе щеки. Вот так мы с ним расстались. Не знала я, мил человек, что это последняя встреча – никуда бы не отпустила его тогда от себя.

«Доброе в человеке никогда не погибает до конца – так я сказал бы про замысел киноповести...» (из авторского предисловия).

«Особого чего-то в нем не было, но остряк он был, остряк! Он был такой острый на язычок, как скажет-скажет, бывало! Это чувствуется и в его рассказах. Я, когда их читаю, узнаю героев-то – я же их в жизни знаю, – и его самого узнаю, по языку. Он таким языком и говорил...

А о маме как он беспокоился! Однажды сказал: «Если мама умрет вперед меня, я этого не переживу, лучше я вперед умру». Так я другой раз положу маму в больницу, а ему не пишу. Он узнает – забросает телеграммами, вызовами на переговоры...

Мне всегда помогал. Да что там помогал! Я жила им. Муж умер, я с двумя ребятишками осталась. Не знала, как обуть и одеть их. Он мне высылал деньги, и я покупала. Я так скажу: это из тысячи братьев – брат.

Он только себя не жалел. Когда бы в Сростки не приезжал, всегда много работал, по ночам работал, а спал где-то часов с пяти до одиннадцати. Ну какой там сон может быть? Тем более что после его приезда то один к нему идет, то другой: он хоть и дремлет, а слышит же. Не жалел он себя – это точно, нисколечко не жалел...