Юрий Красавин - Хорошо живу

— М-да, — басил и Борис Евгеньевич, покачивая головой. — Это ж как паюсная икра.

А Маша польщенно улыбалась, видя их радость, приговаривала:

— Чего уж… Я этих рыжиков насолила целую кадушку. Съедите — приезжайте ко мне в гости.

— Где ж ты их набрала, теть Маш?

— И впрямь, где это ты угораздилась? — спросил и Евгений Евгеньич.

Она тотчас обернулась к брату.

— А как тебе объяснить… Вот из нашего Кузярина дорога идет к Спасскому. Может, помнишь, небось хаживал, — там справа лесок?

— Не помню.

— Да как же! За низинкой…

— Какой же это лесок? Так себе кусты.

— Ты давно там не был. Теперь вымахал настоящий лес. Там нынче осенью этих рыжиков высыпало!..

— Вот поди ж ты! — удивился он. — Я по стольку не бирал.

— Да ведь только время надо, Евгеньич! А у меня сейчас время есть. Я на пенсии, внучка подросла, можно и одну оставить.

Все были оживлены приездом гостьи, все на нее смотрели влюбленно. Старик с ревнивым чувством уловил во взглядах больше радушия, чем к себе. И сын с невесткой, и внуки встретили Машу с искренней и неподдельной радостью, даже с каким-то облегчением: она была им ближе, проще и понятнее, чем он, старик. Видимо, он со своим несчастьем был тяжел для семьи сына, хотя они ничем не выдавали этого — так он подумал в ту минуту, но тотчас отогнал от себя эти мысли.

Гостью повели к столу, достали из буфета праздничный чайный сервиз, невестка забегала из кухни в переднюю и обратно, захлопотала. Маша поглядывала на всех благожелательно и ласково. Она уселась рядом с братом, улучила минуту, спросила:

— Ну как ты тут, Евгеньич? Не шибко тоскуешь?

— Ничего, — сказал он.

— Я ведь к тебе приехала, за тебя переживаю. Живу, а сердце не на месте: как-то, думаю, он там! Не давай ты воли тоске, держи себя в руках.

Он промолчал, чувствуя, как от ее участливого голоса что-то жесткое встало в горле. Она, словно почувствовав его состояние, заговорила с Борисом Евгеньевичем:

— Ну что, племянник? Уже седина, гляди-ко, в волосах.

— Седина, теть Маш, — отозвался он, улыбаясь такой улыбкой, от которой он стал прежним выселковским Борькой Пожидаевым, а вовсе не директором школы. — Как ты говорила? Годы-то теперь под горку, да?

— Сыновей скоро женить будешь.

— Меня первого, Андрюшка подождет, — смело заявил младший.

За столом стало шумно и весело.

— Дай-ко пойду хозяйке подсобить. Наталья, что тебе помочь, говори.

— Сиди, сиди, теть Маша! — Невестка разрумянилась, хлопоча у стола. — Я на скорую руку.

— Да ить они, мужики, что? Ихнее дело — ждать, когда под нос подставят. Нет бы помочь!

— Все готово, теть Маша. Сиди спокойно.

— Ну, ин ладно. А то устала я.

— Отдохни, — Борис Евгеньевич легонько тронул ладонью ее плечо. — Не забывай, что ты в гостях.

— Да и то! — Маша отчаянно махнула рукой. — Авось обслужат.

Даже Андрей, всегда неразлучный с книгой, сидел сейчас, поставив локти на стол, и с удовольствием наблюдал за родственницей.

Ласково, душевно встретили Машу в семье сына Бориса. Она была здесь желанной гостьей. «И Варвару мою невестка так же встречала, — подумал старик. — Как-то у нее с бабами и разговор, и все такое. А со мной не получается. Душевности нет».

Вся семья уселась за столом, и старик заметил впервые, что у них с сестрой одинаковые руки. Да, это были родственные руки, те же утолщения на суставах, то же расширение пальцев на концах. Поразительно было то (отчего даже вздрогнуло сердце Евгения Евгеньевича!), что эти бабьи руки ни по величине, ни по своей загрубевшей, заскорузлой коже не уступали его мужским рукам, знавшим и топор, и заступ, и ручки плуга, и винтовку.

«Эх, Марья! Тоже ведь не сладко пришлось. Всего хлебнула, а уж работы!..»

Но лицо его сестры Маши было по-детски светлым, добрым, глаза ласковы, доверчивы. Лицо ее говорило, что она прожила свою жизнь хорошо.

Евгений Евгеньич считал, что сестре его, Маше, повезло в жизни. Впрочем, считать так он стал недавно; наверно, только после смерти Варвары. Он как бы заново оценил нынешнее положение своей сестры и понял: Маша не проживалась зря — с каждым годом уверенность и крепость ее жизни возрастали. Она была хозяйкой большого дома; она жила в родном ей месте при сыне, при внучке, среди людей, ей знакомых и близких. Вот что имела она в старости, и это, конечно, большая удача. А сейчас он мог видеть, как к ней относятся люди: любовно и уважительно. Даже невестка — посторонний, в общем-то, человек.

Долгое время у старика были основания не то чтобы жалеть сестру, но как бы по-братски, по-родственному до нее снисходить. Долгое время он считал сестрину жизнь погубленной одним неверным шагом.

Сестра Маша была выдана в Кузярино незадолго перед войной. Муж ей попался работящий, непьющий, все его уважали. В тот год, когда началась война, у них родилась девочка, а в сорок четвертом Маша овдовела. Ей тогда не исполнилось и тридцати лет.

Была она женщина смирная, не шибко красивая, но этак миловидненькая. Жила у свекрови и свекра с дочерью, ни в чем не была замечена. Но вот однажды зачастил в Кузярино человек городской, служивший кем-то на льнозаводе, которого частенько посылали по деревням то ли уполномоченным, то ли вербовщиком. Вот тут и прошел слушок о нем и о сестре Евгения Евгеньича Маше. До Пожидаевых в Выселках слух этот дошел, когда стало ясно, что у безмужней сестры Евгения Евгеньича будет второй ребенок. Разговору было! Сплетен, насмешек — не оберешь все. Этого досталось и на долю недавно вернувшегося фронтовика Пожидаева. Слушать все это ему было — ножом по сердцу.

С тех пор он считал, что сестра погубила свою жизнь позорным делом. И Маша, сознавая вроде бы свою вину, всегда держалась при брате приниженно. Он был старше ее намного. Маша всегда уважала его и оттого именно его стеснялась больше всех.

Свекор со свекровью согнали ее, беременную, со двора. Евгений Евгеньич еще не знал этого, когда сестра с дочкой пришла однажды к ним в Выселки.

Он вернулся с работы поздно вечером, Варвара и сестра Маша сидели за столом, разговаривали, а девочка спала на лавке.

Евгений Евгеньич обошелся с сестрой довольно сурово. Она ни о чем не просила, и даже разговора у брата с сестрой о случившемся не было. Просто Евгений Евгеньич был сердит, раза два глянул на сестру довольно строго, но больше глаз не поднимал. Он не ругал ее и ни разу не попрекнул, но все время того застольного разговора она чувствовала его осуждение.

Ночью Варвара сказала ему:

— Евгеньич, Марье-то ведь негде будет жить. Пусть поживет пока у нас.

Он, не подумав, довольно зло ответил:

— Пусть идет к своему кобелю. Где она его нашла? Куда он делся? Как водится, в кусты?

Если б, конечно, Маша попросила его, он оставил бы ее у себя. Но она не попросила. Сказала ли ей Варвара о ночном разговоре с мужем, нет ли, но сестра ушла на другой же день обратно в Кузярино. Сельсовет определил ей там жилье, а вскоре родился у Маши сын Витька. Она много лет работала свинаркой, потом телятницей. Старшую дочку выучила — та окончила институт, работает теперь врачом в Архангельске, каждое лето привозит своих детишек к бабушке в Кузярино.