Юрий Красавин - Хорошо живу

— Еще чего! — прикрикнула на него мать.

Он обиженно поежился.

— Пускай побегает, что вы! — встрял дед. — Мы, бывало, в эту-то пору…

— Простудится, — строго ответила невестка.

Больше старик не возражал.

— Боря! — Вдруг окликнул он. — А ведь у тебя небось сейчас на ноге заметка есть? Помнишь, как ты ногу-то распорол?

— Да, кажется, шрам остался.

— Ишь ты, сколько лет прошло, а шрам не пропал, — пробормотал старик, качая головой. — Всю жизнь носить придется. Как печать на документе эта заметка.

…Клеверные скирды клали до яблочного спаса. К этому времени поспевал лен. Драли его вручную, вязали в снопики, ставили этакими шалашиками, которые в Выселках звали «караводами». Лен загорелый, красновато-коричневый, кудрявый. Некоторые головочки растопырились, как рассохшиеся бочоночки, потрескались, звенят, и льняное семя из них вытекает на землю: оно скользкое, с ладони течет, как шелк.

Лен на воза класть наряжали мужиков да баб поздоровее — самая мужичья работа. Тут их обоих с Варварой посылали, потому что Варвара была посильнее иного мужика. Снопы сцеплялись головками льна — не раздерешь. Кидать приходилось большими охапками. Возьмешь целый «каравод», как домик за князек, и на воз его одним махом.

Вот память человеческая! Старик вспомнил этот загорелый до ярко-коричневого цвета лен, пыльный от сухой земли в острых корешках и весь звенящий сотнями колокольчиков. Он словно бы ощутил под руками спутанные вершины снопов, и услышал этот тончайший звон, который будто пронизывает весь «каравод».

Старик даже тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение или освобождаясь от полусна.

И вот возили однажды лен с дальнего поля, с самого края колхозной земли. Вдруг кричат:

— Евгеньич, твой, гляди-ка, бежит! Ревет, не случилось ли чего?

Он приостановился, посмотрел в сторону Выселок: верно, бежит с горушки Борька и ревмя ревет. На бегу то ли подскакивает, то ли хромает. Мимо матери пробежал и прямо к нему, к отцу. А отец продолжает кидать «караводы» на воз: экое дело — парнишка в слезах. Поплачет и кончит.

Борька подбежал, глаза со страху круглые и рот большой, все лицо в полосках грязи и пыли. Шлепнулся на землю, ногу зажал и прибавил в голосе.

— Ты чего?

— А я на стекло… Кровь течет.

Отец глянул — располыхнута у парнишки вся стопа, и не разберешь, как и что: перемешались на ноге и кровь, и грязь. Как он добежал, ума не приложишь. Вот угораздило его! И заниматься с ним некогда: воз надо накладывать — не будет же возчик с подводой стоять и ждать, когда утешат мальчишку. Жарко, лошади маются, не стоят на месте, возчики злые.

— А чего ж мимо матери пробежал, поросенок ты этакий?

Борька ревя объясняет:

— Ну да!.. Она еще наподдаст.

Это верно. Варвара была строга и слюнявиться с детьми не любила. Коли хотелось им ласки, бежали к отцу, а набедокурят — тоже за отцову спину. Знали, что тот поругать поругает и погрозить погрозит, а бить не станет.

— Ну, что теперь с тобой делать! Я ж не врач.

Посадил парнишку на кучу снопов.

— Пережми ногу под коленкой, чтоб кровь не текла! — Быстро накидал на воз «караводов», подхватил Борьку на руки и понес в низину к воде. Там перелесок начинался, а на краю пруд небольшой, весь зарос осокой, стрелолистом, кувшинками; возле берега камень огромный, с добрую корову.

Интересно, помнит ли теперь Борька, Борис Евгеньевич, как сидели они тогда на этом камне и промывали ему ногу. А нога была в цыпках вся, ее не отмывать — отпаривать надо. Однако вода в пруду была теплая, словно из неостывшего самовара; промыли рану, и оказалась она не так уж страшна, как это кинулось в глаза на первый взгляд. Искали подорожников, да где ж они там — лес! Нашли каким-то чудом выросшие два лопуха, их приложили к ране и крепко замотали ногу его, Борькиной, рубахой.

Вот это хорошо вспомнил сейчас Евгений Евгеньич, шагая следом за сыном, весь этот день до мельчайших подробностей, так ясно, как не вспомнил бы вчерашний день. И даже то, о чем говорили они тогда с сынишкой, он мог бы передать сейчас с точностью до слова.

Была такая жара, хоть уж и к осени дело — август! С неба от солнца знойно, от пруда прохладно; и тихо-тихо, так, что слышно, как стрекозы шелестят своими слюдяными крылышками… Хорошо!

«До чего же хорошо тогда было!»

Черт его знает, как это получается: даже день с Борькиным несчастьем казался теперь старику счастливым, ярким.

Обратно он нес сына на кошлах до самой деревни: в Выселках ударили в рельс — обед.

«Хм… Вот его-то и нес, — подумал старик, глядя, как сын его, плечистый и плотный мужчина, шагает тяжеловатой поступью впереди. — Ишь, вымахал мужичище! И так и этак посмотреть — солидный человек. А заметинка осталась. Тут ничего не поделаешь».

И еще промелькнуло в голове старика:

«Вот на этом поле, куда ко мне Борька прибежал… Ну да, именно здесь. Только не лен, а скирды клеверные стояли в тот год, когда у меня с Анной случилось… Возле леса в низинке и по клеверищу мы лошадей перевязывали… А знает ли Борис всю эту историю? Говорила ли ему Варвара?.. Говорила или нет?..»

Ни разу не было у него с сыном такого разговора. То есть не то что на эту, но и на близкую тему. Хотя именно тогда, когда Варвара ходила в слезах, Борис приезжал из города домой, приезжал по Варвариному письму, и они с матерью много о чем-то шушукались.

«А что, если спросить, знает ли?.. Нет, боязно. Да и ни к чему. Вот еще выдумал! Конечно, ни к чему!»

И последняя мысль, как искра от костра, промелькнула, уже отгоняемая стариком:

«А знает ли Борис, что Анна в Кузярине живет?.. Знает — не знает, что ему за дело! Не спросил я у Маши, как она там. Жива ли, здорова ли…»

— Между прочим ты оказалась права, — говорил Борис Евгеньевич жене. — Марина Владимировна очень обиделась на местком и, говорят, хочет переходить в другую школу.

— Ну, ничего еще точно не известно, — возразила та. — У Марины Владимировны наша школа под боком. Ее дом напротив, окна в одна. А перейди она в другую — на работу придется на автобусе ездить.

— Я не знаю, как мне, директору, в этой ситуации и поступать. С одной стороны, при ней наш кабинет биологии — один из лучших в городе. На последней конференции так и сказали. А с другой стороны, не очень-то она права в этой конфликтной ситуации.

— Марина Владимировна прекрасный биолог! — вмешался Андрей. — Ее все любят. Тебе, папа, надо за нее заступиться, раз ты директор.

— Ладно, помолчи, тебя не касается, — одернул отец.

— Андрюша, ты должен понимать, что такое такт. Дай родителям поговорить, — это мать ему с укором. — Нельзя же так!

Андрей строптиво мотнул головой и приотстал.

— Теперь вот о чем я, Наташа, хочу тебя попросить. Сейчас в городе работает комиссия из Москвы. Ну, ты знаешь, которая занимается проблемой трудновоспитуемых. На днях они придут в нашу школу. Как бы Марина Владимировна не вздумала привлечь членов комиссии в качестве арбитров в ее споре с месткомом. Этого нельзя делать. У людей свое дело, а мы к ним со своей сварой. Некрасиво получится.