Юрий Красавин - Хорошо живу

— Да, тронь одно, невольно задеваешь и другое, — задумчиво сказал Борис Евгеньевич. — Сбалансировано, отрегулировано, как в часовом механизме.

— Ну хорошо, пусть нарушаем. А разве мы, люди, не можем сбалансировать все по-новому? — горячо заговорил Андрей. — То есть привести природу в другой порядок, построить по другому принципу, а? Чтоб были одни только ценные звери, птицы, рыбы и чтоб не было малополезных деревьев, сорной рыбы, вредной травы? Разве не можем? Считать, что природа в нынешнем ее виде есть окончательное совершенство, нельзя. Человек в силе все перекроить, поставить на новые рельсы. Верно, пап?

— Вот и займись, — сказал отец. — Ты молодой, у тебя впереди лет пятьдесят творческой жизни. Тебе и карты в руки. Рассчитывай, что нужно, что не нужно, приведи в строгое соответствие…

— А что ж ты думаешь! И возьмусь. Только это ж работа не для одного человека, а для всего человечества!

— Но надо сначала обосновать теоретически, доказать, что это возможно. Дом строят много людей, а архитектор один. Будь архитектором от биологии.

— Это же будет величайшее научное достижение, пап! За такое памятник надо будет поставить тому, кто справится с задачей. Установление новой гармонии в фауне планеты Земля. Ого! Это будет как учение Дарвина. Как периодическая таблица элементов Менделеева. Как теория относительности Эйнштейна! Верно?

Он оглядывался то на мать, то на отца, и старик с некоторым удивлением отметил живой, задорный блеск в глазах обычно молчаливого, степенного старшего внука. Андрей был возбужден, весел, он почти не разбирал дороги и не обращал внимания, что там, по сторонам.

«У них все свое, — думал старик без обиды и совсем не сердясь. — Может, потому, что они молодые? Нет, не в этом дело. Ведь Валька Лопахин молодой парень, а свой человек. С ним разговоришься о чем угодно, как с родным, хотя он ни с какого боку не родня. А вот тут своя семья — сын, внуки, невестка. Кто может быть ближе их? А они словно бы на другом языке говорят, не на русском. Почему так? А потому, что они живут по-своему, а я всю жизнь по-своему прожил. Вот тебе и таблица элементов. Тут ничего не поделаешь. От одного мы корня, да в разные стороны растем. В этом вся и штука».

— Отец! — бодро окликнул Борис Евгеньевич. — Ты не отставай. Чего задумался? Все размышляешь над судьбой своего могучего леса, который срезали бульдозером?

— Да, да, — закивал старик. — Сбрили, можно сказать. Ить какое удобство! Раз — и нету.

— Не жалей. Лес — добро. Кустарник — зло. Со злом надо бороться. Туда ему и дорога.

— Знамо, мешал этот лесок. А теперь ровно, чисто! Что значит техника!

Говорил старик одно, а думал другое.

«Черемуха там была, рябинка, смородины куст… Жалко. Вот эта мышь сейчас шмыгнула — она живет на земле и в воде жить не может. А рыбина — наоборот: ей вода нужна, на земле она не сумеет. Надо, чтоб каждый жил там, к чему он предназначен. Это справедливо. А так что же, вытащили меня из воды, я, как тот карась, рот разеваю, глаза таращу, хвостом бью. А жизни нет, суета предсмертная, и больше ничего. Нет, если разобраться, все хорошо: обут-одет, и сыт, и мягко сплю, и по телевизору две программы смотрю — одну с Москвы, другую с Ленинграда. Все новости знаю: где землетрясение, где наводнение, где война. Только про Выселки ничего, про Кузярино. Там свои новости, и мне их до смерти охота знать. Хорошо здесь, однако все не то. Отпустите меня туда, к чему я предназначен».

Старик посмотрел на широкую спину шагавшего впереди сына и тотчас решил: «Не отпустит. Как он может меня отпустить! Скажет, что я стар, что за мной уход нужен. Однако, как ни стар… От каждого человека должна быть польза, иначе зачем ему жить на свете? Человек должен трудиться. Молодой и старый, здоровый и больной. Должен работать. В меру сил, как говорится. Это и есть жизнь. А остальное — так, предсмертная суета. А как же иначе? И я тоже должен работать. Да, должен… А Борька мне что толкует? «Ты заслужил покой». Все правильно: заслужил. Только на хрен он мне сдался, этот покой! Что мне от него? Вот то-то!..

В бывалошнее время в монастырь уходили. Наживутся и на покой, богу служить. А я еще не нажился! Нет, не нажился еще. Мне бы сейчас топор в руки, пилу, рубанок! Мне бы… Да что говорить! Еще на любую работу гожусь. А то — на покой. Покой душе нужен. А душа моя покойна, когда руки при деле. Вот так, дорогой сынок, Борис Евгеньич. А не поговорить ли нам с тобой? Так и так, мол, не совсем я еще конченый человек, хочу жить на этом свете в полную силу. И отпусти ты меня назад в деревню… А только впустую разговор будет: не пустит. Скажет: чем тебе здесь плохо? Разобраться если, о такой жизни только мечтать: сладко ешь, мягко спи, гуляй в скверике, смотри телевизор… Городская жизнь».

Старик с тоской оглядел поле и вздохнул:

«А в Выселках сейчас… самая пора! Погоди ты! Какие Выселки? Нет их… Ну что ж, в Кузярине. Это одно и то же. Да… Все небось такие веселые, словно праздник каждый день. Или так только кажется? Во всяком случае, нет там чужих, все свои. Эх, бывало!.. По деревне идешь, навстречу тебе бригадир — надо перекурить, перекинуться словом; потом, глядишь, доярки идут — с ними пошутишь. Валька на тракторе мимо проедет — улыбка у него от уха до уха, обязательно поздоровается да и брякнет что-нибудь к тому же. Вся деревня как будто родной дом. А город, что ж, город красивый… Ишь как купол-то на солнышке сияет! Белые дома, красивые дома. Сюда в гости хорошо приезжать. Вот как тогда Маша приехала…»

…Чем больше приглядывался тогда Евгений Евгеньич к своей сестре Маше, тем яснее и яснее осознавал разительную перемену, происшедшую в ней. Обычно тихая и молчаливая, она сидела за столом не как бедная родственница, которая заглянула сюда из нужды, ради ночлега, — она была равна со всеми, как бы хозяйка. Ничего она не сделала и не сказала такого особенного, но и Борис, и невестка Наталья выглядели при ней гостями; они как бы безоговорочно признали ее старшинство по чину, а сестра его Маша принимала это как должное.

Перемена произошла в ней, по-видимому, не сегодня и не вчера, а много раньше, и он, старик, только теперь заметил ее. Перемена в Маше не была внешней. Внешне она осталась такой же, как и раньше, разве что лицом чуть-чуть постарела. Но что-то произошло в Машиной жизни такое, отчего она как бы пришла в себя, как бы опомнилась и воспрянула к новой жизни, как бы оглянулась вокруг и осознала себя по-новому. Вот это Евгений Евгеньич почувствовал очень ясно, сидя тогда за одним столом с нею.

Его родная сестра сидела в городской квартире, богато обставленной, с паркетным полом, с коврами; она сидела за столом, накрытым совсем по-городскому, когда перед каждым стоит тарелочка с его кушаньем, когда для сливочного масла полагается один нож, а для торта — другой, когда чай в фарфоровой чашке мешают серебряной ложечкой, а сахар берут особыми серебряными щипчиками, — и Маша ничему не удивлялась, не стеснялась, более того — сидела уверенно и даже горделиво.