Юрий Красавин - Хорошо живу

Да, и эти руки с трещинками на ладонях, и шаль, накинутая на плечи, и бурое, обветренное лицо, привыкшее к солнцу и ветру, — все изобличало в ней человека деревенского, которому, казалось, должно было быть непривычно в обстановке, в какой они сидели сейчас. Однако Евгений Евгеньич чувствовал в ней внутреннюю пружину, которую раньше не замечал никогда, но присутствие которой явственно ощущалось теперь и во взгляде Маши, и в ее голосе, и в уверенных, спокойных жестах.

— Ну, как вы там, теть Маша? — спрашивал Борис Евгеньевич, усаживаясь поудобнее на стуле и приготавливаясь к длинному разговору. — Небось новостей у вас там, а?..

— Ну да. Новости — это по радио слушайте да по телевизору. А у нас…

Однако вид ее говорил обратное, и через минуту-две Марья Евгеньевна уже выкладывала их: кто женился, кто родился, какую школу построили, что случилось и что еще должно произойти.

Борис Евгеньевич слушал, подпершись рукой, и на лице его был написан такой интерес, с каким он иногда смотрел по телевизору спектакль. Невестка подвигала гостье сахарницу, подкладывала сухарики или печенье, наливала ей из чайника и все это делала осторожно, чтобы не помешать ее рассказу.

Борису Евгеньевичу был явно приятен разговор, он изредка переглядывался с женой, оба улыбались.

— Отстал я, отстал. Думал, скоро Кузярино, как и наши Выселки…

— Ну уж нашел что сравнивать! — гостья вся вскинулась. — Наше Кузярино с Выселками! Сравнил хрен с пальцем!

Бориса Евгеньевича пробрал смех.

— У нас, Боря, деревня не простая, у нас центральная усадьба. Ты вот сколько годов обещаешься ко мне в гости приехать? То-то, милый племянничек. Приедь, погляди. Ты ить раньше-то бывал в Кузярине, помнишь его. О, теперь и не узнаешь! Все иначе, и все не так. Как же, как же — растем! Слышь-ко, у нас Степан Макашин вздумал строиться, уж нижние венцы сруба положил, а ему говорят: стой, начинай все сначала, сдай назад на полметра, не, порть линию. Во как строго!

Евгений Евгеньич с удовольствием наблюдал за сестрой: разрумянилась она, похорошела, даже помолодела.

— И еще что-нибудь строите? — спрашивал Борис Евгеньевич. Он становился все серьезнее и внимательнее.

— Как же! У нас целая бригада работает. Мастерские в прошлом году сделали, коровник построили на триста голов тоже в прошлом году, сушильно-сортировальный двор к лету обещают…

— Ишь ты, надо посмотреть.

— Приезжай, Борюшка, дорога невелика. И встретим, и проводим.

— Ну, а Виктор твой как?

— А что Виктор? Здоров, работает. Дома почти не вижу его, все в мастерской да в мастерской. Сейчас станки привезли новые, так ему охота научиться токарем, чтоб разряд был.

— В трактористах не хочет, что ли? — насторожился Евгений Евгеньич.

— Почему? Он уже тракторист. А говорит, что все надо уметь. Мало ли в чем нужда будет! И на комбайне, и на грузовой он умеет, а теперь вот токарем.

— Золотой парень! — сказал Борис Евгеньевич.

— Да что, Боря! Хоть и родной он мне сын, а похвалить не грех. Парень хороший. Второй год с доски Почета не сходит. На прошлом общем собрании в президиуме сидел. Наверно, зря туда человека не посадят, так я думаю?

— Разумеется.

— С женкой хорошо живут. Поспорят иногда, так и помирятся. Я в их дела не лезу. Мы с внучкой больно хорошо ладим.

Хороший, степенный разговор шел за столом. От него теплело в груди старика, отпускала душевная боль, отступало чувство одиночества. «К месту она приехала, — думал он о сестре. — И к месту и ко времени. Надо ее уговорить, чтоб подольше погостила, мы с нею обо всем переговорим».

Но Маша уехала на другой день к вечеру, и поговорить им как-то не удалось. Впрочем, сам Евгений Евгеньич не знал определенно, о чем же именно он хочет поговорить с сестрой. Просто так хотелось посидеть вдвоем и потолковать не спеша о том и о сем. Рядом с нею ему становилось легче, спокойнее, как больному рядом с доктором.

Старик не смог бы выразить словами, но ясно понимал, что минувшая зима, проведенная у сына, есть некий жизненный рубеж, и, перешагнув его, он должен начать жить по-новому. Это ничего, что ему уже под семьдесят. Он должен сделать решительный шаг, иначе придется ему смиренно осознать, что все позади, конец близок, ничего больше не будет. Понимал он также, что новая жизнь дала бы ему и новые силы.

Он отдохнул здесь, у сына, отрешенный от настоящих дел, и теперь готов был взяться за них с жаром, с азартом.

Пожалуй, такое состояние душевного подъема, обновления он пережил только однажды в своей жизни — это когда возвращался с войны…

…Сержант Пожидаев возвращался не сразу после победы — задержал госпиталь. Потом долго ехал — через три страны, через две государственные границы. До родных мест добрался, когда был уже разгар лета, середина июля. На своей станции сошел перед утром, а это было как раз хорошо, потому что до Выселок верст двадцать, по холодку идти в самый раз. Было чуть туманно и вроде бы пасмурно. Однако скоро ветерок разогнал и туман, и облака.

Прежде всего демобилизованный сержант зашел на колхозный базар узнать, нет ли знакомых с подводой. День воскресный, авось на его счастье кто-нибудь из Выселок приехал; перед войной выселковцы редкий воскресный день пропускали, у кого-нибудь оказывалась нужда в город ехать, купить-продать.

Народу на базаре по раннему времени оказалось немного, и все из других мест. Сидеть и ждать, не повезет ли с подводой, не хотелось, и он вышел за город, на большак. Попутного транспорта тут ждать тоже расчету не было, так и шел пешком, ровным походным шагом.

Домой шел — душа пела, но чем ближе подходил к Выселкам, тем больше беспокоился. Неясная тревога поднималась в нем, подступала к сердцу, и озабоченное выражение не сходило с его лица. Ему казалось, в Выселках непременно что-то произошло и это «что-то» такого свойства, что оно помешает ему увидеть жену и сына Борьку.

С чего взялось такое опасение? Черт его знает!

Он тогда уже знал, что старшего сына нет в живых, и оплакал его, и поуспокоился: три года прошло со дня гибели Михаила. Оттого, что Борька остался единственным сыном, его отцовское чувство обострилось — вот и боялся за него. Были у сержанта Пожидаева когда-то две опоры в жизни, как две ноги, — сыновья; а теперь одной опоры он лишился, оттого за вторую больше тревоги: не подломилась бы, не подвела бы — страшно. Впрочем, и за Варвару тоже боялся, но это было уже несколько иное чувство.

Дорога длинная, чего в голову не взбредет! Уж он подумал и про пожар, и про болезнь кого-нибудь из них; в конце концов, они могли и попросту уехать куда-то как раз на эти дни — уж и это огорчительно очень! Что-то должно помешать их счастливой встрече. Ну не может быть, чтоб вот так просто: явился, а они дома!