Юрий Красавин - Хорошо живу

Вроде бы похудела она. Нет, пожалуй, пополнела даже. Очень загорели лицо и руки до локтей, треугольник в разрезе платья, на груди.

Евгений Евгеньич сидя потянулся к ней, крепко обнял мягкое, податливое бабье тело, поцеловал куда попало в шею. Варвара неумело отвечала ему. И он, за четыре года фронта и госпиталей чрезвычайно редко испытывавший телесное влечение к женщине, теперь почувствовал вдруг, как мгновенно всколыхнулось все его существо, и от этого почти животного приступа страсти пересохло во рту, помутилось в голове.

Варвара отстранялась, но он, еще не осознав ее сопротивления, не отпускал, лихорадочно рвал пуговицы платья.

— Женя!.. Евгеньич! — выговорила она с испугом, с придыханием в голосе. — Ты что, Евгеньич!

А он броском опрокинул ее на спину.

— Варь!.. — бормотал он. — Варюша!

Она рванулась, с силой оттолкнула его, дико вскочила.

— Ты с ума сошел, Евгеньич! — сказала она гневно и, тяжело дыша, стала поправлять растрепавшиеся волосы.

— Почему? — спросил он, как будто очнувшись.

Она молчала.

— Почему — сошел с ума? — спросил он, и голос его прозвучал уже иначе: с недоумением, с обидой.

Чего она боится? Ведь нет же никого! Они одни. Да жена она ему или не жена?!

Варвара опять промолчала, переводя дыхание. Потом села рядом с виноватым видом.

— Господи! — сказала она, и голос ее вздрогнул то ли от смеха, то ли от рыдания. — Господи! — повторила и обернулась к нему. — Да за четыре-то года… Евгеньич, родной ты мой. Ить четыре года! Подумать только!

Она взяла его голову в ладони, поцеловала в лоб, в глаза, в щеки, говоря:

— Я уж отвыкла, Жень… Ты прости меня, не сердись. Экая дура я!

Она чувствовала себя провинившейся и немного сконфуженной, да и он был не лучше. Пыл его угас, и нежность к Варваре сильней заговорила в нем…

«…Какие дураки! — думал теперь старик, вспоминая те дни. — Вот так живем-живем, а под старость собираем то, что посеяли. Зачем я тогда позволил Варваре не родить! Глядишь, родила бы еще сына. Или дочку, мне все одно. Сорок шестой год… В сорок седьмом родился бы ребенок. Сын. Было бы ему теперь около тридцати. Молодой, здоровый, отцовская надежа и опора. Поженить бы его, и жил бы он, глядишь, в Кузярине. И я бы с ним. Ах, дураки, дураки! Варя тогда забеременела и пошла к бабке, куда-то за двенадцать километров… Зачем я ей позволил! Молодой еще был. Так, казалось, и всегда буду молодой и здоровый. И жене моей износу не будет. А она, как у бабки побывала, больше уже не беременела никогда. Вот теперь кусай локти».

В Выселки они с Варварой пришли уже к вечеру, оставив лесное сено недоложенным в копны.

— Ох, что бригадир-то скажет! — уж во второй раз произнесла Варвара.

— Я ему скажу! Пусть только вякнет.

Он нес на плече вещмешок, грабли в одной руке, в другой пустую оплетенную бутыль.

— Дай, я что-нибудь понесу, — просила Варвара. — Натрудишь раненую-то руку.

— Ничего. Пусть привыкает. Чего с ней нянчиться!

Они шли, наполненные той счастливой усталостью, которая приходит только к молодым и только к влюбленным. Иногда она ловила на себе его улыбчивый взгляд, и почти девическая стыдливость мелькала в ее глазах.

Вот, пожалуй, только теперь он отругал себя за глупые страхи. Чего он боялся? Зачем тогда выдумывал черт-те что? Все было как нельзя лучше: и летний день погож, и жена жива-здорова, и сын где-то здесь, и Выселки — вот они. Евгений Евгеньич как бы переступил некий жизненный порог и вошел в новый мир.

Старик все рассчитал и обдумал, и, для того чтобы намеченный план осуществился, ему нужен был сообщник. Никто во всей семье не мог быть его сообщником, кроме младшего внука Вити. Остальные не подходили для этой роли по той, прежде всего, причине, что были слишком взрослые, слишком рассудительные, и их рассудительности старик боялся. Поэтому, когда Витя вернулся из школы и невестка, накормив их обедом, ушла опять на работу, старик стал обдумывать, как бы ему приступить к важному разговору. Он сосредоточенно собирался, одевался и пока что молчал.

— Дед, ты опять пойдешь гулять по канавам? — спросил внук. — На заседание клуба путешественников, да?

— В путешествие, — эхом отозвался старик и прокашлялся, как перед большой речью.

— Но ведь твой лес под корень — фюить!

— Нельзя свистеть дома, грех.

— Или ты будешь искать другой лесок?

— Нет, — сказал старик, думая о своем.

— Что же ты там будешь делать?

— Дел везде навалом, — сказал старик тем же тоном. — Только не ленись. Земля эва какая большая, и каждый клочок ее требует заботы. Вот хоть бы эта лядина, куда я хожу. Я там отыскал смородину, черемуху, рябину…

— Так ее запахали, эту лядину, дед. Ты что, забыл?

— Витя, ты присядь, — сказал старик. — У меня к тебе очень серьезный разговор. Садись, садись.

Витя сел на диван, состроив комическую мину. Старик не замечал его кривляний, он был озабочен.

— Слушай. Ты мужик, и я мужик, и мы должны сейчас столковаться.

— Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то: ты, дед, да я, — тараторил внук.

— Я уезжаю, Витя, — наконец выговорил старик и вздохнул. — Сегодня. Сейчас.

— Куда?

— Я уезжаю в Выселки.

— Но ведь их нет.

Некоторое время он смотрел на деда, и лицо его менялось: ему хотелось пошутить, и что-то останавливало. Наконец он сказал:

— Ты сам говорил, что деревню снесли и на этом месте будут пахать землю и рожь сеять.

— Э, ты не понимаешь! Я оговорился: не в Выселки, а в Кузярино. Ты помнишь Кузярино? Мы с тобой туда в магазин ходили, когда ты гостил у меня прошлым летом.

— Помню, — Витя пожал плечами. — Ты к тете Маше? В гости, да?

— Да… А может, и нет. Я не знаю.

— А когда ты вернешься?

Старик помолчал, подбирая слова.

— Я приеду потом к вам в гости.

— В гости? — переспросил внук с удивлением.

Он помолчал, соображая.

— Это от нас ты поедешь куда-нибудь в гости, дед! Ты все перепутал.

— Я хочу жить в деревне. Постоянно. А к вам в гости стану наведываться. Тут не так уже далеко, автобусов ходит много.

Витя уже не улыбался, и его встревоженное лицо говорило о многом. Старик был тронут: он думал, что внук Витя воспримет весть о его отъезде гораздо легче.

— Как же ты будешь там жить? Один?

— Почему один? Кузярино — большая деревня, там много народу, я буду жить с народом. А потом ведь ты ко мне приедешь?

— Значит, ты уезжаешь от нас совсем? — с непонятной обидой произнес Витя и понурился. — Но что ты будешь там делать?! Не понимаю.

— Работы везде много, особенно в деревне. Это здесь я маюсь от безделья, а там дел по горло. Буду столярничать, плотничать, разводить пчел. Да мало ли! Я ведь много кой-чего умею.

— Погоди, дед, — спохватился вдруг Витя, — разве папа разрешил тебе уезжать?