Юрий Красавин - Хорошо живу

— Нет, нет! Ты не объясняй. Тут только моя вина. Я твой сын и допустил, в общем-то, черствость. Да, да!.. Я должен был тебя понимать больше других. Твое душевное состояние и самочувствие и прочее. В этом все дело. Конечно, в этом. Правда, отец?

Кажется, он собрался читать нотацию самому себе довольно долго.

— Я только опасаюсь одного: не обидел ли тебя кто, а? Может, нагрубил кто-нибудь? Наташа? Ребята? Или сам я что-то брякнул и не заметил? Всякое бывает.

Старик опять хотел что-то вымолвить и не мог, только отрицательно помотал головой.

— Да, да, я знаю, ты не скажешь. Но ведь тебе что-то не понравилось у нас, что-то такое, из-за чего ты уходишь. И мне хотелось бы знать главную причину. Поэтому и спрашиваю. Я должен ее знать не любопытства ради, а чтобы… чтобы ее не было. А как же иначе!

Старик с усилием сказал:

— Нет… что ты… Все хорошо.

Он не узнавал сына. Борис Евгеньевич имел такой виноватый вид и был так растерян, что говорил много, торопливо. Нет, не похож был он сам на себя.

— Ну ладно. Не скажешь, и не надо. Если даже тебя кто-то и обидел — и в этом прежде всего моя вина. Беру ее на себя. Разумеется, я должен сам обо всем догадываться. Ты постарайся простить меня, отец. Мы тут какие-то бессердечные оказались, теперь я это ясно вижу. Но ведь не от зла мы так, а от неразумения. За это надо простить. С сегодняшнего дня все изменится, отец. Обещаю, что все будет иначе. Не могу сказать, как именно, но только иначе. Тебе будет хорошо у нас, вот посмотришь.

Борис Евгеньевич взял беспокойно метавшуюся руку отца в свои руки и все заглядывал ему в глаза.

— Как это случилось, я не знаю, а только вот обидели мы тебя, — тихо сказал он и осторожно упрекнул: — А ты мог бы как-то мне намекнуть, папа. Да что намекать, сказал бы прямо!

Он давно уже не называл отца так ласково: «папа». Старик странно передохнул и — заплакал. Борис Евгеньевич с испуганным и беспомощным видом оглянулся вокруг, посмотрел на людей, которые проходили с чемоданами мимо, беспокойно задвигался на скамье, словно собираясь встать, куда-то пойти или что-то сказать, чтоб успокоить отца или, может быть, просто загородить его от людей.

— Ну вот, еще не легче, — выговорил он, страдальчески морщась.

— Прослезился я, — сказал старик сам себе, потом высморкался и — укоризненно сыну: — Что ты заладил: прости да прости, и слушать меня не хочешь. За что мне тебя прощать? Ты ни в чем не виноват.

— Да уж мне лучше знать, — упрямо сказал Борис Евгеньевич.

— Нельзя нам, мужикам, такие чувствительные слова говорить. Это дело бабье.

Старик был явно сконфужен и раздосадован тем, что не выдержал, заплакал, проявил при сыне свою слабость как раз теперь, когда он должен показать ему крепость свою и силу.

— Кто же тебя послал за мной? Кто тебе сказал, что я уехал?

— Витька пришел ко мне в школу со слезами. Дедушка, говорит, уехал насовсем. Я урок вел, класс бросил и вот за тобой. Хорошо, что успел!

— Так-так. Ах, свиненок! Ну ладно…

Старик сунул платок в карман, откашлялся.

— Ты, может быть, и виноват передо мной, только не за то себя укоряешь. Ты у меня хороший сын, Борис Евгеньевич. Ты у меня человек что надо! Спасибо тебе, что я, отец, могу на старости лет тобой гордиться. Дай бог, чтоб у тебя самого такие дети были!

— Да ладно тебе, отец.

— Что ладно! Ничего не жалеешь ради старика, ради того, чтоб старость его успокоить. Может, в этом твоя и вина-то передо мной, что больно уж печешься обо мне.

Они встретились взглядами, и Евгений Евгеньич, стараясь не хмуриться, пояснил:

— Может, мне успокаиваться-то в старости и не надо. Мне хочется какого-то дела. Чтоб при деле я был!.. Вот, говорят, старикам, мол, покой дайте. Но ведь им нужен душевный покой, а не то чтоб на печи лежать, кости греть да сыту быть. Душевный покой, сынок!

Тут он остановился, довольный тем, что так складно, так хорошо выразил главную свою мысль. Борис Евгеньевич молчал.

— А самая-то вина твоя вот в чем. Ты не понимаешь, что мне туда хочется.

— Куда?

— В Выселки. За это я тебя виню.

— И мне тоже хочется. Я бы там с удовольствием побывал.

— Это совсем не то. Я жить там хочу.

— Отец, что ты выдумываешь! Зачем тебе там жить? Что хорошего!

— Вот ты и не понимаешь! Хочу, и все тут. Как же мне не хотеть, ведь я там жизнь прожил. Там и воздух мой, и солнышко мое. Ты вот как рассуди: и в море рыба, и в реке рыба. Одна живность, один народ. А пусти-ка щуку в море, что будет? Подохнет. А эту самую акулу — в пруд? А?

— Ты у меня как ребенок, — Борис Евгеньевич покачал головой. — Вот уж верно говорят: что старый, что малый, одинаково.

— Как хошь суди.

Ну как объяснишь сыну! Все у него хорошо, и оттого старику тоже было в общем-то неплохо. И квартира теплая, и жена у сына… Что надо невестка! Умница, ласковая, заботливая. Только и слышишь: «Евгений Евгеньевич, пересядьте от окна, там дует»; «Витя, передай дедушке хлеб, он мягче»; «Тише, не шумите, дедушка отдыхать лег».

Это подумать только: полгода старик прожил у сына и слова худого ни от снохи, ни от ребят не слышал. Чтоб неудовольствие какое или вроде того: не там, мол, сел, старик, не то сделал. Ни разу. Мало ли что бывает при совместной жизни! А тут слова грубого не слышал.

— Хорошая семья у тебя, сынок. Другой такой поискать. Но только мне-то нужно в Выселки.

— Зачем?! — Вид у сына был довольно удивленный. — Кто тебя там ждет?

Вот опять. Видно, и слов-то таких нету, чтоб Борис Евгеньевич понял отца. Сам-то старик ясно понимал, как и почему, да объяснить не мог.

— Сейчас там весна…

— И здесь тоже.

— Трактора будут поле пахать, землей запахнет… Скотину со двора вон выгонят — коровы мычат, пастух кнутом хлопает, бабы за деревню стадо провожают. Словно праздник!

— Ну уж и праздник!

— Нет, ты не понимаешь, — в тихом отчаянии сказал Евгений Евгеньич.

— Не понимаю. Ну пашут. Так тебе же не пахать! Тебе-то что от такой работы?

— А как же!

— Ну стадо. Тебе же его не пасти! И даже коровы у тебя нет, и в стадо выпускать будет некого.

— А я погляжу, как другие коров выпускают… Погляжу — у меня на сердце легче.

— У тебя тяжело на сердце, отец?

— Нет. Опять ты не понимаешь меня. Сейчас… Сейчас тебе скажу. Вот послушай. Ты молодой, у тебя радости от жизни много. От работы, от жены, от детей. — Старик говорил с таким усилием, словно тяжесть поднимал, но старательно говорил, подбирал слова поточнее. — От того, что ты здоров. От того, что вот баба мимо идет и на тебя ласково поглядит. От того, что по телефону начальство похвалит. А у меня отрады мало. Ты до моих лет доживешь, и у тебя мало будет.

Они оба замолчали и довольно долго просидели так. Старик с опаской поглядывал на вокзальные часы, на сына, вздыхал. Минута была критическая, наступало время отъезда.