Юрий Красавин - Хорошо живу

Тут она была, пожалуй, права. В Кузярине люди вряд ли поймут правильно. Каждому не станешь объяснять, что Борис с женой тут ни при чем, что это он сам, старик, так захотел — взял и приехал. А злые языки везде есть, от них не спасешься. На каждый роток, известно, не накинешь платок.

За ужином старик отмалчивался, а от слов невестки в душе осталось что-то: обида ли, досада ли. Иной человек и напрямик отругает — пропустишь мимо ушей, а невестушка не ахти что сказала — задела старика. Да и вообще все это путешествие, начавшееся было так радостно, старик теперь вспоминал с неудовольствием.

Одним словом — неважно все вышло, как для него самого, так и для остальных.

Евгений Евгеньич теперь, при покупке, был немного смущен: он понимал, что такая дорогая вещь куплена только ради него, хотя никто ему об этом не говорил. Сын Борис Евгеньевич сказал, что давно мечтал о цветном телевизоре, невестка поддержала его. Но старик-то понимал, что, если б не вчерашнее происшествие, они телевизор не купили бы. Ведь у них уже есть один, к чему же второй?

Изображение в телевизоре сначала походило на ярко раскрашенную картинку, чересчур яркую, чтобы быть правдоподобной. Но вот Андрей докопался до какой-то там чувствительной части этого огромного ящика, и изображение изменилось — оно стало удивительным: радужным, праздничным, необыкновенным по свежести красок. Оно радовало глаз и веселило сердце.

Старик по-детски улыбался, глядя на телевизор, покачивал головой и даже рот приоткрыл от изумления. Вся семья была довольна, и особенно потому, что обрадовался дед, что деду покупка пришлась по душе. Борис Евгеньевич поймал детски изумленную улыбку отца и приободрился, весело подмигнул жене: не зря, мол, старались.

— Вот теперь смотреть «Клуб кинопутешествий», — сказала та, — совсем иное дело.

— Надо же! — Евгений Евгеньич покачал головой. — До чего додумались! Трава зеленая, небо голубое.

Он весь вечер просидел перед телевизором, почти не отрываясь от него, и уснул в эту ночь хорошо, успокоенный, почти счастливый.

На другой день Борис Евгеньевич принес клетку с парой канареек. Ее поместили на этажерке с книгами, и, когда солнце, склоняясь к вечеру, заглянуло в клетку, одна из птичек робко запела.

И старик опять умилился: ишь как поет! Прямо в комнате, словно сидит на ветке дерева. Птицы были обе в одну масть: оранжевые, словно выкрашенные акварельной краской, с короткими аккуратненькими клювиками, с угольно-черными бисеринками-глазами. Пела только одна из них, но все охотнее, посвистывая по-скворчиному, или совсем как соловей рассыпала горошком мелкую трель, а вторая коротко вторила: пи-пи-пи.

На следующий день Борис Евгеньевич затеял новое дело: он принес стеклянный шар, в шар налил отстоянной воды, укрепили камушками водоросли, пустили рыбок, «всякой твари по паре». Тут были две огненно-красные, одна с округлым, другая со стрельчатым хвостом; пара совсем маленьких с зеленоватыми спинками и ярко-красными хвостиками — нет, не хвостовыми плавниками, а именно хвостиками! — пара бойких, как собачонки, с черными поперечными полосами; пара бархатно-черных «с головы до ног» и еще одна пара странных, месяцеобразных рыб, которые плавали медленно, величественно или могли вдруг молнией метнуться в сторону.

Борис Евгеньевич, устанавливая аквариум, испытующе поглядывал на отца и снова радовался, что тот заинтересованно наблюдает за его хлопотами. Старик внимательно осмотрел все оборудование аквариума — и термометр, и нагреватель воды, и компрессор.

— Вот ведь баловство, а на заводе его делают, — заметил он, как бы недоумевая. — Значит, занятие серьезное, так надо понимать.

И он опять испытал некоторое смущение, сообразив, что сын старается для него. «Балушки всякие для меня, словно для ребенка». Но сыну ничего не сказал: неудобно как-то, огорчать его не хотелось.

Борис Евгеньевич вовсе не угомонился, купив аквариум и канареек. Еще через день он принес вторую клетку с птицами — на этот раз с попугайчиками. Их было две пары, и каждый из них разнаряжен был по-царски. Нежно-желтый с едва различимым зеленоватым отливом и белыми концами крыльев; зеленый с желтой раздвоенной бородой; двое голубых с черно-пестрыми крыльями — один голубой в синеву, другой голубой ближе к зеленому. У всех четверых — изящные, длинные, удивительной формы хвосты. Щеголи попугайчики наполнили квартиру картавым разговором, резким чириканьем; в ней сразу стало оживленно, как в птичьем магазине.

На следующий день, когда все ушли, старик уже не чувствовал себя одиноко. Шипела вода в аквариуме, порхали и ссорились попугайчики, высвистывала канарейка.

Старик подходил к самой шумной клетке:

— Ну что, разбойники? Велено вам ровно в двенадцать конопляных семян посыпать, а сейчас одиннадцать. Есть хотите? Или не проголодались еще? Ишь, засуетились! Ну ладно, вот вам щепотка. Только, чур, меня не выдавать.

Двое голубых уже целовались клювик в клювик, и старик только дивился, глядя на них. Желтенький и зелененький попугаи еще не обращали друг на друга внимания, и он укорял их:

— А вы что же? Неуж не завидно? Давайте посмелей. Который из вас тут парень? Желтый или зеленый? Зеленый жуликоватей, — значит, он жених.

Аквариум установили на новом телевизоре. Когда его туда Борис Евгеньевич взгромоздил, невестка запротестовала:

— Ты с ума сошел! Он же провалится в него!

Борис Евгеньевич хладнокровно возразил:

— Ты что! На нем сидеть можно. В магазине с ними не церемонятся, ставят один на другой.

Однако невестка долго не могла успокоиться, да и старик считал, что аквариуму там не место. Зато зеленый от водорослей стеклянный шар с плавающими в нем нарядными рыбками так приятно сочетался с цветовым окошком телевизора, что просто загляденье!

— Когда передача не цветная, смотрите чуть повыше, — пошутил Борис Евгеньевич.

Пошутить пошутил, а на деле так и вышло.

Рыбкам можно было давать хлебных крошек, какого-то специального корма с витаминами (что совсем поразило старика — корм был в пластмассовой круглой баночке с нерусскими буквами — заграничный), скобленого мороженого мяса или яичного желтка. Витька обещал где-то достать червячков. Старик давал корм рыбкам по крошечке на кончике ножа. Почти с самого ножа хватали еду те, полосатенькие, бойкие, которых и звали-то по-собачьи: «барбосы».

— По-моему, вы, полосатые, оба мужского племени, обманула Бориса продавщица. Нахальные, как воробьи. А вон те, черные, обе женщины, обе монашки. Ишь как они форсисто плавают, ишь… Нет, не монашки — форсу больно много. Сами собой любуются. Евины дочки!

Дольше всех старик задерживался возле канареек. Они были не так красиво оперены, как попугайчики, зато гораздо скромнее и потому милее старику. К ним больше было нежности.