Юрий Красавин - Хорошо живу

— «Здравствуйте, дорогие наши родные, — читал Витя старушечьим голосом, — брат Женя, племянник Боря, сноха Наташа и ваши дети Андрюша и Витенька. Кланяются вам тетя Маша, Витя, Марина и Танюша. Шлем мы вам свой горячий привет и желаем доброго здоровья и успехов в работе и учебе».

— Это первая страница, — сказал Витя, переворачивая листок. — Надо было начинать со второй. Все, что здесь написано, я мог бы рассказать вам и не распечатывая письма.

— Давай дальше, комментатор, — сказал ему Андрей, заметив, что отец сердится.

— Написано «плямянник», «кланются» и «превет». В каждом слове по ошибке. «Ондрюша», «жалаим», «драгие»…

Отец отложил в сторону ложку, и Евгений Евгеньич поспешил вступиться за внука:

— Ну ладно тебе! Что он такого сказал? Неграмотно пишет, оно так и есть. Чего тут особенного?

— «Письмо мы ваше получили еще на масленицу, за которое очень благодарим…»

Грамотность Машиного письма Витя больше не критиковал и стал читать нормальным голосом:

— «Новостей у нас особых нет. На страстной неделе стал до нашего Кузярина ходить большой автобус, а раньше бегал маленький. А цена за билеты осталась та же. Танюшка немного приболела, кашляет и чихает, я возле нее сижу. Нынче родители пошли таковские: заболел ребенок — им и нужды нет, родителям, бабушка вылечит. Марина говорит: у нее-де много уроков, некогда. Вроде чужих детишек учу, воспитываю, а своя дочка будет брошена».

— Так у нас, учителей, всегда и бывает, — заметила невестка.

— «Виктор вставил золотой зуб. Теперь придет с работы, сам чумазый, а зуб блестит».

Андрей засмеялся, и Витя вслед за ним. Всем это показалось смешным: чумазый тракторист с золотым зубом. Даже Борис Евгеньевич перестал хмуриться и улыбнулся.

— «На одном станке научился кое-что делать, а теперь привезли еще один, так он хочет и на том. Я ему говорю: а если их к вам в мастерскую сотню привезут, на всех и будешь учиться? Тебе за это ученье небось не платят. А что изгородь у нашего огорода валится, про то заботы нет. Вчера весь день я сама ставила изгородь. Соседки смеются, а что поделаешь! Я, старуха, кое-как подперла стрелицу кольями, не знаю, сколько простоит. Наверно, до первого большого ветра. Это при мужике-то в доме! А он мне говорит: у меня на изгородь таланту нету».

Пожидаевы опять засмеялись.

— Ну вот, хвалила, хвалила своего сына, а теперь жалуется, — сказал, улыбаясь, Борис Евгеньевич.

Старик осторожно вступился за племянника Витьку:

— Да на все талантов-то, знамо, не хватит.

— Слава богу, живем в городе, а то я тоже наплакалась бы с тобой, — заметила невестка. — Настоящий-то мужик из тебя не получился бы.

— Это точно, — подтвердил старик. — Ты, Боря, по топору у нас никуды. Не мастеровит, нет. Помнишь, как я тебя перильца попросил сделать? А ты мне вместо перилец что соорудил! Свинячью загородку из неструганых досок — вот что. Это ж было бы на смех всей деревне, не сломай я ее вовремя.

— Ладно, проживу как-нибудь и так, — добродушно сказал тот. — Читай дальше, Витя.

— «Нынче весной грязи по деревне гораздо меньше. На правлении решили, чтоб тяжелым транспортом деревенскими улицами не ездить, только по околице. А то, бывало, проедут трактора — по улице не пройдешь, увязнешь. Летом пылища столбом за каждой автомашиной. Теперь луговины по улице зазеленели, скоро и вовсе зарастут, да одуванчики появятся, да подорожничек, да всякая мурава».

— Благодать! — насмешливо сказал Андрей и покосился на деда. — Травка-муравка, птички-синички…

Старик промолчал. Он не пил, не ел, сидя за столом, слушал, словно днем и не читал письма дважды.

Последняя страница Машиного послания была вроде первой: поклоны и наказы в церемонной, однажды установленной ею форме, где каждый упомянут и каждому приятное пожелание.

Некоторое время за столом было оживленно: обсуждали деревенские новости и манеру письма. Потом поуспокоились, и наступила решительная минута.

— Борис, — сказал Евгений Евгеньич, — такое дело… Вы к завтрему соберите меня в дорогу.

— В дорогу? — переспросил Борис Евгеньевич.

Семья за столом насторожилась. Старшие переглянулись.

— Далеко ли?

— Поеду в Кузярино к сестре.

Теперь все молча посмотрели на него. За столом наступило молчание.

— Огород ей приведу в порядок, то да се, — с невозмутимым видом продолжал Евгений Евгеньич. — Парень у нее на работе целыми днями, где ж ему! Руки не доходят.

Он ожидал, что сын бурно запротестует, и нарочно выдержал паузу. Он приготовился к долгой и упорной защите, приготовился, несмотря ни на что, все-таки стоять на своем. Но Борис Евгеньевич и невестка молчали.

— Бельишко соберите мне, одежку…

— Ты надолго? — стараясь говорить спокойным тоном, спросил сын.

— Да как сказать… Конечно, если б я погостить ехал, тогда другое дело. А то ведь там дела ждут, их не вдруг переделаешь.

— Какие?

Разговор у них теперь шел так: скажет один — и пауза; потом скажет другой.

— Да ведь мало ли! Деревня строится… А я еще и с топором и с рубанком. Небось пригожусь.

Гроза, которой он ожидал, не разразилась.

— Ну что же, — сказал Борис Евгеньевич довольно устало. — Если тебе так лучше…

— Лучше ли, хуже ли, а я там нужен. Инструмент без дела ржавеет. Так и я. Пригожусь на что-нито. Мне еще поработать хочется.

— Гляди, тебе видней.

Борис Евгеньевич выдерживал тот же ровный, спокойный тон. Старик повеселел, благодарно поглядывал на него.

— Я, бывало, изгородь-то ставить любил. Дело нетяжелое, а благодарное. Хорошо сделаешь — на виду она, люди любуются, мастера хвалят. Я Маше так огород обстрою! Ого!

— Картинка будет? — сказал сын, усмехаясь.

— Знамо… Это я для начала. А там пригляжу себе какое-нибудь занятьице. Посоветуюсь с председателем, он у них мужик толковый.

Тут невестка вступила в разговор, тоже тихо и спокойно. И не ради чего — ради доброго совета. «С понятием женщина…»

Старшие Пожидаевы стали обсуждать, где и как жить Евгению Евгеньичу в Кузярине. Это был тот разговор, о котором мечтал старик.

Только Витя встал вдруг из-за стола и быстро ушел.

— Что он? — спросила мать, настораживаясь.

Андрей заглянул в ту комнату, куда скрылся младший, вернулся, сказал:

— Плачет.

Нарядный автобус, поблескивая на солнце широченными стеклами окон, отчего он казался легким, словно фонарь, в потоке автомашин обогнул кремль, из-за стен которого выглядывали купола Софийского собора, переехал мост через Волхов, миновал разомкнутое шоссейной дорогой кольцо городского вала и, словно выпущенный из тесноты на простор, прибавил ходу. Он обгонял грузовики, автокраны, легковые машины и автобусы помельче; он бежал по ленте шоссе, словно лист, подхваченный ветром. Может быть, он мчался так потому, что был полупуст?