Юрий Красавин - Хорошо живу

— Ах вы мои маленькие! — говорил он им. — Ишь ты, ишь… А ты у кого же так петь-то научилась? Вроде и на скворца похоже, и на синичку, и на овсяночку.

Поющая канарейка разглядывала его любопытным черным глазом, то одним, то другим, наклоняя голову и так и этак. Он подкладывал им в кормушку всяких лакомств — дольку яблока, ломтик огурца, кусочек яичного желтка, капустный листик. Они клевали и весело прыгали в клетке.

— Что же вы, так и живете? Всю жизнь в клетке? И это вам нравится?

— Пиу-пиу, — сказала канарейка.

— Пи-пи, — вторила другая.

— Не скучаете, значит… Ну-ну…

Старик подумал и открыл решетчатую дверку. Птахи одна за другой выпорхнули и, как синицы, волнообразно полетели кругом по комнате.

— Вот то-то и оно. На воле лучше. Полетайте, расправьте перышки.

Вздохнув, Евгений Евгеньич отошел и сел на диван. Канарейки весело порхали над его головой, шныряли по полу, что-то клевали там.

«Ишь, сразу повеселели. Ничего, как-нибудь загоню их в клетку или поймаю. Форточки закрыты, на улицу не улетят. Да не бойтесь вы меня, я вам добра хочу».

Но загонять или ловить не пришлось. Налетавшись, сначала одна, потом другая, птички юркнули в клетку.

— Вон как! — подивился Евгений Евгеньич. — Вы привыкли, прижились. Ну-ну… Что ж, каждому свое.

А за окном неожиданно прогремела гроза, первая весенняя гроза, веселая, с коротким ливнем, с вихревым ветерком. Через полчаса она ушла за речку Веряжку, оставив прозрачные лужи на асфальте.

Выглянуло солнце из разорванных облаков.

Старик вышел на балкон и услышал отдаленное пение жаворонков…

В этот день пришло письмо от сестры. Дома никого еще не было, старик распечатал конверт и уселся на диван читать. Читал долго и внимательно, чуть пошевеливая губами, потом отложил письмо в сторону и некоторое время сидел задумавшись. Потом опять принялся читать, с начала и до конца.

Ничего неожиданного не было в письме Маши, никаких особенных новостей. Даже более того, она, по-видимому, была озабочена, дела обступили ее. Но Евгению Евгеньичу этот листок бумаги, исписанный криво-косо расползающимися буквами, сказал очень многое; письмо показалось исполненным большого значения и смысла.

«Придет вечером Борис — я ему и подложу. А до той поры ни слова», — решил старик и снова задумался.

Сестра Маша живет среди тревог и забот, которые когда-то обступали и самого Евгения Евгеньича. В них прошла вся его жизнь; не прошла — пролетела, и так быстро, что он временами не успевал даже осознать, что в тот или иной день был счастлив. Жизнь его шла тогда своим естественным ходом, с тяготами и радостями, с огорчениями и удачами. Вот как сейчас у сестры.

«Ай да Маша! Ай да сестренка! Ты умнее меня оказалась. Или удачливее? Мало ли что случалось в жизни, а выдержала, перенесла, и вот теперь что же? Теперь я к тебе хочу идти с поклоном. Да-да, вот так».

Нельзя сказать, что он прямо винил себя за то, что когда-то, в трудную для Маши пору, не помог ей. Он никогда себя за это не упрекал, но где-то в глубине души чувствовал недовольство собой за тот день, когда сестра приходила к нему в Выселки, приходила с явной надеждой на его братнюю помощь и не получила ее. Это недовольство не покидало его и с годами.

Он мог сказать наверняка, что сама сестра и не подумала даже в мыслях упрекать его. Она, конечно, считает, что в своем осуждении он тогда был прав, что так поступил бы любой на его месте. Она, конечно, считала себя достойной осуждения, а потому в ее глазах он был правым и справедливым судьей. И все-таки в этом молчаливом давнем конфликте с сестрой Евгений Евгеньич чувствовал свою вину.

Еще живя в Выселках, он не раз собирался поговорить с нею и задним числом как-нибудь оправдаться, чтоб сознание собственной вины не тяготило его, чтоб в их родственных отношениях не было ни единой тучки, — но всякий раз что-нибудь мешало, и он откладывал разговор, а потом и забывал.

Как получилось, что в неприглядной истории с рождением сына, на которой когда-то набили мозоли злые языки, Маша оказалась права, — этого он не мог понять. Но это было так. Ныне у себя в Кузярине она почтенная, уважаемая женщина, а тот давний ее поступок выглядел совсем не позорным, а вроде бы даже хорошим делом. Какой же тут позор, если в результате у Маши вырос такой молодец сын, надежда и опора ее на старости лет!

Вот ведь какую шутку сыграло время!

Все люди, порицавшие ее, судачившие о ней, не стеснявшиеся даже колоть в глаза, из правых превратились в виноватых, и более всех виноват, конечно, он, ее единоутробный, единокровный брат.

«Ай да Маша! Ай да сестренка!..»

Он задумчиво, почти не сознавая, что делает, обошел комнаты, по своему обычаю бесцельно переставляя вещи. Потом вышел на балкон, оперся о перила, долго наблюдал почти безучастным взглядом, как сновали мимо люди.

Проходили с авоськами пожилые женщины; спешили куда-то молодые мамаши с детьми; весело щебеча и словно подгоняемые ветерком, пробегали стайки школьников; солидно, деловита шагали озабоченные мужчины. Одни исчезали в дверях подъездов, другие появлялись из них.

«Ишь, — усмехнулся старик, — как пчелы в летках. Выскочит пчелка, растопырит крылышки и полетит. А тут другая подлетает. И верно, как пчелы. Каждая за своим взятком. Та с авоськой, этот в комбинезоне — с работы, значит. У каждого свое дело, свой труд. Летают, летают… А я сижу в своей квартире и никуда не летаю. Трутень я, что ли? Кого стерегу? Чего дожидаюсь?»

Старик хмурился, покашливал; он был очень недоволен собой.

«Нет, так никуда не годится! Не годится, Борис Евгеньевич, не годится!.. Птицу можно держать в клетке, зверя какого, а человека нельзя. Нет такого закону. Это большой грех, Борис Евгеньевич. И я, сынок, такого греха на тебя не положу… И сам ты не бери, и я постараюсь не положить. Любишь, почитаешь отца — спасибо. А в неволе не держи. Ты хороший сын, умный — не держи меня».

Так думал старик, стоя на балконе большого дома, в новом районе большого города.

Он вернулся в комнату. Из-под тарелочки с золотой каемочкой достал серую книжонку, раскрыл, прочитал надпись, деловито спрятал книжку в карман пиджака. И так же деловито вышел на улицу.

…Вечером, когда вся семья собралась за столом, Евгений Евгеньич как бы между прочим достал Машино письмо, протянул сыну:

— Прочитай. Сестра прислала. Там и до тебя касается.

Витя попросил:

— Пап, дай я почитаю. Она интересно пишет, никаких грамматических правил не признает. А я люблю, когда кто-нибудь лепит ошибок больше, чем я!

— Разве кто-нибудь пишет хуже тебя? — осведомилась мать. — Что-то не верится.

— Читай, — разрешил отец.

— А можно я потом красным карандашом все ошибки помечу?

— Читай, читай! — отец нахмурился.