Камиль Зиганшин - Возвращение росомахи [Повести]

По всей видимости, тигр напал на спящий табун. Позже Лукса подтвердил, что по ночам, когда усиливающийся мороз не располагает ко сну, тигры охотятся, а днем, выбрав удобное место, чутко дремлют на солнцепеке.

Тигр, или, как его здесь называют, «куты-мафа», по традиционным представлениям удэгейцев — их великий сородич, священный дух удэ. Относятся они к нему почтительно и убеждены, что человека, убившего тигра, обязательно постигнет несчастье, а того, кто хоть чем-то помог ему, — ждет удача.

День пролетел так незаметно, что, когда между туч показался оранжевый шар солнца, уже задевший нижним краем сопку, я глазам не поверил и поспешно заскользил по накатанной лыжне к стану.

Тяжело, медленно встает рассвет над промерзшими мышцами хребтов. Когда на востоке чуть затлела, разгораясь, полоска неба, я уже шагал в сторону Маристой пади, где расставлены капканы на приманку.

Как и прежде, во всех пусто, хотя к большинству хаток соболь подходил. «Любопытный, — раздраженно думал я. — Интересуется, видите ли… А нет, чтоб в хатку зайти». Поскольку все следы были трех-, четырехдневной давности, я сделал вывод, что это наследил не местный, а проходной соболь. Поэтому, сняв капканы, новые настораживать не стал.

На выходе из пади кто-то метнулся через лыжню в чащу. Кабарга! Такая крошка, а прыгает словно кенгуру.

Лукса принес двух соболюшек. Одна темно-коричневая, другая почти бежевая. Оба зверька добыты на одном участке, а по цвету так резко отличаются. Что интересно, за темного он получит вдвое больше, чем за светлого, хотя тех и других ловить одинаково тяжело. Выходит, что охотник за один и тот же труд получает разную плату. Чем больше поймаешь темных соболей, тем больше заработаешь. Такая ценовая политика способствует осветлению расы. Особенно в тех местах, где соболей промышляют с лайкой: промысловик костьми ляжет, а возьмет «казака» — черного соболя, ибо получит за него в три раза больше, чем за светлого.

Вот это день! Вот это удача! Пудзя с несказанной щедростью одарил меня за упорство и долготерпение. Как говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын. Степень моей радости легко представить, если вспомнить, что за прошедшие сорок пять дней колонок — мой единственный трофей. Зато сегодня… Но все по порядку.

Утро выдалось на редкость солнечным и тихим. Быстро собравшись, я зашагал проверять свои первые капканы на подрезку. Сгорая от нетерпения, поднялся на увал и приблизился к первому из них. И что же вижу? Посреди вытоптанного круга чернеет потаск, а капкана нет. Сердце екнуло: опять невезуха! Расстроенный, стал разбираться. Вижу, одиночный след пересек лыжню и потерялся среди опрятных елочек. Пригляделся. Да вот же он! Свернулся клубочком, положил головку на вытянутые задние лапы, да так и застыл. На фоне белого снега шелковистая шубка казалась почти черной и переливалась морозной искоркой седых волос. Округлая большелобая голова с аккуратными, широко посаженными ушами треугольной формы, покрыта более короткой светлой шерсткой. Добродушная мордочка напоминает миниатюрного медвежонка. Хвост черный, средней длины. Лапы густо опушены упругими жесткими волосами, которые значительно увеличивают площадь опоры и облегчают бег по рыхлому снегу. След поразил меня несоразмерностью с величиной зверька. Он, пожалуй, крупнее следа лисицы.

Некоторое время я благоговейно созерцал предмет своих мечтаний и привыкал к мысли, что поймал соболя. Потом, так и не сумев до конца поверить в свою удачу, вынул зверька из капкана, погладил нежный мех и, счастливый, помчался дальше.

Три следующие ловушки были пусты. Пятая опять заставила поволноваться. Снег вытоптан, тут же валяется перегрызенный пополам потаск. Ни ловушки, ни соболя. С трудом нашел его в соседнем распадке. Зверек так глубоко втиснулся между обнаженных корней кедра, что я еле вытащил его оттуда. И вовремя — мышиный помет посыпался прямо из шубки. К счастью, мех попортить грызуны не успели. В седьмом капкане опять соболь. Эту ловушку я привязал прямо к кусту, без потаска. Бегая вокруг него, зверек перекрутил цепочку восьмерками и оказался притянутым к стволику, как Карабас-Барабас бородой к сосне.

Оставалось еще две непроверенные ловушки, но невероятная удача опьянила меня, и я отдался неуемным мечтам, не замечая уже ни свежих следов, ни новых тропок. Ликование переполняло сердце. Теплые волны счастья несли, качали, дурманя все больше и больше. Я окончательно утратил чувство реальности и наверняка был бы разгневан, окажись восьмой капкан пустым. Однако перед моим взором вновь предстала отрадная для промысловика картина: на том месте, где стоял капкан, вытоптана круглая арена, и на ее краю, уткнувшись мордочкой в снег, словно споткнувшись, лежал соболь-самец красивого кофейного цвета.

На обратном ходе проверил шесть капканов на приманку. Пусто. Пустяки! Рюкзак и без того полон! Если охотовед все четыре шкурки примет первым сортом, то денег хватит, чтобы рассчитаться со всеми долгами. Фантастика!

Все, возвращаюсь с Фартового (так я назвал этот путик) и готовлю к приходу Луксы достойный такого удачного дня ужин.

Сварил мяса. Поджарил на сливочном масле четырех рябчиков с луком.

Наставник, увидев богато накрытый стол, сразу все понял.

— С чем поздравить?

Я молча показал четыре пальца.

Лукса от удивления аж присвистнул:

— Вот это да себе! Доставай, Камиль, фляжку! Теперь ты настоящий промысловик!

Когда подняли кружки, наставник с чувством произнес:

— Пусть удача приходит чаще, ноги носят до старости, глаз не знает промаха!

Попробовав поджаренных мною рябчиков, похвалил:

— В жизни не ел ничего вкуснее.

Какая-то странная погода стоит последние дни. Ночь звездная, мороз 30–35°, а утром небо начинает заволакивать дымкой и время от времени сыплет пороша. К обеду становится так пасмурно, что кажется, вот-вот повалит настоящий снег, но к вечеру все постепенно рассеивается, и ночью опять высыпают звезды. Раньше при таком морозе я вряд ли снял бы рукавицы. А тут пообвык — капканы-то голыми руками приходится настораживать. Натрешь руки хвоей пихты, чтобы отбить посторонние запахи, и работаешь. К вечеру пальцы от холода опухают и краснеют. В палатку возвращаешься насквозь промерзший. Пока печь непослушными руками растопишь — не одну спичку сломаешь. При этом невольно вспоминаешь рассказ Джека Лондона «Костер».

Но по мере того, как разгораются дрова, палатка оживает, наполняется теплом, и ты, только что все и вся проклинавший, добреешь, становишься благодушней. Сидишь усталый, расслабленный и неторопливо выдергиваешь из спутавшейся бороды и усов ледяные сосульки, намерзшие за день. А уж когда выпьешь кружку горячего, душистого чая, то уже готов любому доказывать, что лучше этой палатки и этого горного ключа нет места на земле.