Камиль Зиганшин - Возвращение росомахи [Повести]

В человечьем логове тем временем затеплился огонек. Пышка, юркнув обратно, поспешила под защиту леса. Она была не столько испугана, сколько расстроена постигшей ее неудачей. Но вскоре эти чувства сменились злобой: сначала ее лишили хвоста, а теперь испортили охоту. Остаток ночи росомаха провела на мысу, клювом уткнувшимся в воду. Вытянувшись на щербатой плите, еще хранящей дневное тепло, она раздраженно слушала, как перебрехиваются встревоженные псы. Чем дольше слушала, тем сильнее крепло желание досадить обидчикам.

Когда восходящее солнце позолотило морщинистую кору вековых кедров и заставило свечами вспыхнуть стволы берез, Пышка вернулась на свой наблюдательный пункт и весь день терпеливо наблюдала за происходящим в селении. Самцы двуногих по большей части сидели у ограды, самки же мыли на реке разноцветные шкуры или колотили землю палками вокруг зеленых кустиков. Колотили так, что поднимали клубы пыли. Одни детеныши двуногих копошились на куче с песком, другие с визгом и криками гонялись друг за другом на поляне.

Вон и белоголовый обидчик вышел из своего логова. Пройдя мимо построек к заросшему невысокой травой холму, он ненадолго скрылся и появился уже с чем-то красноватым в руках. Сколько ни напрягала зрение росомаха, она никак не могла разглядеть, что это. Подсказку принес ветер.

«Ого! Мясо! — Пышка судорожно сглотнула обильную слюну. — Оказывается, двуногие тоже устраивают схроны в земле! Ну что ж, ночью наведаюсь!» — «улыбнулась» росомаха.

Человек исчез в логове, но ненадолго. Вышел с миской и поставил ее перед конурой. Рыжая псина с жадностью набросилась на еду. Белоголовый, походив по двору, вышел за ограду и сел на бревно под березой. Засунув в рот белую палочку, стал время от времени выпускать изо рта клубы дыма.

Пышка была поражена: «У этого двуногого даже маленькая палочка изрыгает дым и огонь! С ним надо быть поосторожнее».

Ночью, когда стихла вялая собачья перебранка, росомаха спустилась на землю и прокралась при дрожащем свете звезд к холму на поляне. Ей не терпелось добраться до мяса. Обойдя схрон, нашла спуск. Он вел к обитой шкурой двери. Сквозь узенькую щелочку сочился будоражащий аромат. У Пышки внутри все затрепетало. Она была готова на любой подвиг, лишь бы проникнуть в скрытый за дверью мясной склад. Осторожно спустившись по трем дощатым ступенькам, хищница толкнула дверь. Та не поддалась. Навалилась плечом — и это не помогло. Как быть?

Запустив в щель когти, росомаха потянула дверь на себя. Она чуть сдвинулась, но дальше не пускала кривая железка. Росомаха осторожно дотронулась до нее. Убедившись, что та не опасна, потихоньку, чтобы не разбудить собаку, стала толкать ее во все стороны. В какой-то момент железка вышла из скобы и безвольно повисла.

Щель сразу расширилась. В образовавшийся проем на Пышку хлынула такая густая волна заячьего духа, что у нее перехватило дыхание. Голодный зверь был вне себя от счастья — за дверью оказалось столько мяса, что будущее представилось в самом радужном свете…

Царил полдень — знойный, тихий. Погруженный в маревую дымку лес как будто колыхался. На скамейке у ворот, под ажурной тенью березы привычно сидел, небрежно зажав между двух пальцев самокрутку, дед Ермил. Лоб и заросшие колючей щетиной щеки блестели от пота, словно намазанные салом. Изнывая от жары, он то и дело отирал рукавом рубахи выступающий бисер пота и отмахивался от налетавших слепней.

Попыхивая дымом сквозь густые, прокопченные до желтизны усы, старик поглядывал то на копошившихся в пыли куриц, то на осанистого петуха, то на щиплющих траву ослепительно-белых гусей, то на пробегавшую с гиканьем ребятню. От всех этих картин в душе Ермила Федоровича царило умиротворение, которое враз разрушило приближающееся причитание:

— Господи, за что ж така напасть?! Убыток-то какой!

Калитка распахнулась: к нему семенила разгневанная старуха.

— Токо знаешь дымить! Ты почто дверку в ледник не затворил? Уж все запотело, отмякло.

Старик недовольно вскинул глухариные брови:

— Че расшумелась! Не был я седня там!.. Сама, небось, не заперла… Докурю — гляну…

Спустившись по ступенькам в ледник, Ермил сразу почувствовал, что в нем и впрямь заметно потеплело. Запалил свечку. Когда глаза привыкли к полумраку, оглядел запасы. У дальнего края за дощаной стенкой лежала вперемежку со льдом нарубленная кусками лосятина — сын дал. Ближе к двери возвышалась гора набитых зимой тушек зайцев. Вот только брезент, прикрывавший их для лучшего сохранения холода, почему-то лежал в проходе. Подняв его, промысловик увидел погрызенную заячью голову. Самой тушки не было.

— Вот это да тебе! Кто ж так похозяйничал? — выругавшись, старик вышел и, накинув на ушко крючок, для верности подпер дверь еще и колом.

Утром, выгнав корову в стадо, он заторопился к леднику. Все запоры на месте, следов на росной траве нет. Вот и славно!

В следующие два дня дед не выходил из дома: ноги опять отказали. Беспокоясь за припасы, он отправил к леднику старуху. Слава богу, все было в порядке. На третий, как только полегчало, поковылял сам. И тут его взору предстала картина возмутительного по наглости набега: дверь снизу прогрызена, на земле желтели щепки, кусочки древесины, а заячьих тушек явно поубавилось. По мускусному запаху было ясно: хозяйничала росомаха.

— У-у-у, паскуда! — загудел Ермил Федорович, потрясая костлявым кулаком. — Ну погоди, мы тоже не лыком шиты! Посмотрим, кто кого!

Исторгая все известные ему мудреные выражения, он принес из сарая двухпружинный капкан с цепочкой и потаском на конце. Спустившись к двери, заткнул дыру пуком сена, а капкан установил в выкопанную перед ней ямку. Слегка притрусил его травой.

Росомаха повторила набег лишь на четвертый день. В этот раз погром был еще более ужасным: дверь прогрызена теперь с другого края, а из дыры сочится тошнотворный запах. Распахнув дверь, Ермил увидел на заиндевелых заячьих тушках несколько расплывшихся желто-коричневых пятен. От ярости он заскрежетал остатками зубов.

— Чего она прицепилась ко мне? Неужто та, что зимой подранил? Надо Динку тута привязать. И как это я раньше не смякитил? Эх, старость не радость!

Но лишь только он подвел собаку к леднику, та, жалобно скуля, стала что было сил упираться. Вырвавшись, убежала и не появлялась во дворе до следующего дня.

Проклиная все на свете, старик зашагал прямо через огороды к дому сына, Степана, работающего в госпромхозе охотоведом. Поспел в самый раз: сын, сидя на нижней ступеньке высокого крыльца, натягивал кирзовые сапоги. При этом уворачивался от поджарого, белой масти кобеля с черными «сапожками» на лапах, пытавшегося лизнуть его лицо. Когда псу это удалось, загнутый кренделем хвост от восторга заходил ходуном.